— Многоуважаемые коллеги!..

Она усмехнулась краешком рта. Старик в своем узком пиджаке, с торчащими из потертых рукавов худыми красными руками, со своими усами, бородкой и прыгающим кадыком был ужасно похож на Дон Кихота. Старый, смешной Дон Кихот в резиновых сапогах и с полевой сумкой…

Прикрыв ладонью глаза, она слушала, как Михаил Григорьевич, часто повторяя «видите ли» и «так сказать», торжественно ораторствует о квадратно-гнездовой посадке, о почвоперегнойных горшочках, о системах орошения. Шелестя бумагами, то и дело роняя их на пол, приговаривая «одну секундочку», он разворачивал пожелтевшие, тщательно раскрашенные диаграммы и схемы, держал их на весу над головой, водил длинным прокуренным пальцем, допытывался — всем ли видно?

Наконец он умолк. Бычков постучал по графину.

— Вопросы будут?

— У меня вопросик, — сказал все тот же настырный голос.

Она поморщилась, слушая, как этот въедливый громогласный парень спрашивает насчет маркировки на орошаемых участках и как старик отвечает — многословно, со всеми своими «видите ли».

Потом какая-то девушка в сером клетчатом платке, мягко выговаривая «л» и сбиваясь с русского на украинский, спросила насчет лучших сроков высадки рассады в открытый грунт. И еще другая бойкой скороговоркой — о квадратно-гнездовом посеве бахчевых. Старик вновь шелестел бумагами, разворачивал схемы. Виталина Андреевна осторожно глянула из-под ладони: девушка в клетчатом платке старательно зарисовывала, склонив набок красивое, матово-смуглое лицо.

Остальные тоже писали наклонившись, и теперь она могла рассмотреть всех. Все время ей казалось, что здесь по крайней мере полсотни человек, а было их всего шестнадцать (она пересчитала глазами), все молодые, не старше двадцати пяти, и тот, в углу, вероятно, тоже..

Она видела только нависшие над записной книжкой взлохмаченные рыжеватые волосы и сбитую на затылок ушанку и подумала, что глаза у такого грубияна (вот ведь и шапки не снял) должны быть обязательно кошачьи, нагло-зеленые; но тут он поднял голову — глаза у него оказались карие, и родинка на верхней губе, точь-в-точь как у Сергея…

Он посмотрел на Михаила Григорьевича внимательным, напряженно-ожидающим взглядом, а затем снова склонился над блокнотом, неловко сжав огрызок карандаша сильными пальцами; и Виталина Андреевна вдруг с отчетливой ясностью представила, как он слушал ее и не мог расслышать и как она бубнила, глядя в потолок. Нахмурясь, она опустила глаза. Михаил Григорьевич все еще разглагольствовал, и вопросам, казалось, не будет конца; а она сидела, склонив голову, держа ладонь над глазами, и саднящее чувство обиды все сильнее сжимало ей сердце. Так бывало, пожалуй, только в детстве, когда девчата горячо шептались о своем, а она сидела в стороне, прикрыв ладонями уши…

Наконец Михаил Григорьевич кончил.

— Будут еще вопросы? — сказал, звякнув графином, Бычков. — Все ясно? В таком случае позвольте от вашего имени поблагодарить уважаемых лекторов.

Он поднялся, и все шумно зааплодировали, отодвигая скамьи.

Михаил Григорьевич уложил все в полевую сумку, и они вышли.

В коридоре Бычков крикнул:

— Нургалиев, давай запрягай! — и отпер дверь в свою комнатенку..

— Очень милые молодые люди, — сказал Михаил Григорьевич, влезая в свой балахон.

— Да, народ у нас подобрался ничего, — деловито потирая руки, согласился Бычков. — Опыта, правда, маловато. — Он оттянул рукав свитера и взглянул на часы. — Не опоздать бы вам.

Михаил Григорьевич вытащил и свои часы, щелкнул крышкой.

— Я думаю, поспеем.

— Еще раз большое спасибо, — сказал Бычков.

Они прошли по коридору. На крыльце снова толпились. Был здесь и тот кареглазый, что-то шептал, наклонившись к клетчатому платку, а девушка вспыхивала смехом, заслоняясь тетрадкой.

— Ну, что же Нургалиев? — озабоченно спросил Бычков.

— Запрягать побежал, — отозвался кто-то.

Они постояли на крыльце. Небо очистилось; медно-желтое, краснеющее солнце низко висело над голубовато-белой степью.

— Закат сегодня будет красивый, — сказал Михаил Григорьевич.

Все помолчали Он дунул в мундштук и обвел всех внимательным взглядом.

— Ну как, — спросил он, вставляя слегка дрожащими пальцами сигарету, — нравится вам здесь у нас?

— Ничего, — сказала девушка, от смущения тщательно заправляя волосы под платок.

— Одна беда — девчат мало, — прогудел кареглазый и, сбив ушанку с затылка на лоб, подмигнул и обнял ее за плечи.

— Кому что, а курице просо, — сказала девушка, рывком освобождаясь. — Вот что плохо, так это насчет зелени. Ни деревца, ни кустика, даже смотреть неприятно.

— А вы посадите, — сказал Михаил Григорьевич и улыбнулся.

— Хиба тут вырастет? — она пожала плечами. — Степь же.

— Здесь, милая девушка, теперь все вырастет, — серьезно сказал Михаил Григорьевич. Он чиркнул спичкой и молча поглядел вдаль. — Есть такая сказка — слыхали, конечно, — про спящую красавицу… Вот и земля эта так же. Ждала, когда же ее разбудят. Долго ждала. По мне, если мерить, — усмехнулся он, — даже слишком долго…

Все помолчали.

— Ну вот, наконец-то! — сказал в тишине Бычков.

Из-за угла мастерской показалась упряжка.

— Трр… — протянул ездовой. — Садись, пожалуйста.

Он перегнулся, поправил кнутовищем сено в санях.

— Вот потеплеет, — сказал Михаил Григорьевич, — приезжайте к нам на станцию. Убедитесь, как говорится, воочию, какая это земля. Верно, Виталина Андреевна?

Она осторожно поправила пальцами очки и сказала:

— Да, конечно.

Они сошли по обледеневшим ступенькам. Михаил Григорьевич помог ей усесться и сам уселся рядом, подогнув длинные ноги.

— До свидания! — крикнул с крыльца Бычков.

Сани дернулись. Михаил Григорьевич обернулся и помахал рукой:

— Обязательно приезжайте!

— Приедем! — откликнулся звонкий девичий голос.

На повороте Виталина Андреевна увидела, как все машут руками, а девушка — высоко поднятой тетрадкой. Она было хотела помахать в ответ, но тут сани сильно накренились, круша одним боком хрустящий лед, и она вцепилась в кромку плетушки.

— Держитесь, — сказал Михаил Григорьевич и осторожно придержал ее за локоть.

— Спасибо, — сказала она и снова обернулась.

Длинное здание мастерской, и контора, и забор с торчащими над ним мостиками комбайнов — все это быстро уплывало назад; люди еще стояли на крыльце, но уже нельзя было разглядеть среди них ни Бычкова, ни девушки в клетчатом платке, ни того с темной родинкой и карими смеющимися глазами. Беспокойное чувство утраты охватило Виталину Андреевну. Она сунула руку в карман — тетрадь, носовой платок, карандаш, все было на месте. «А о воздушно-тепловом обогреве так ничего и не сказала, — вдруг подумала, она. — И о фосфоробактерине тоже…»

Она встревоженно оглянулась, будто могла еще вернуться. Но все уже скрылось за дымчатой рощицей.

— Теперь, я думаю, и с овощами дело подвинется, — проговорил Михаил Григорьевич.

Виталина Андреевна вздрогнула от неожиданности.

— Да, конечно, — сказала она.

— Верите ли, — сказал он, — иной раз руки опускались. Казалось, не дождусь.

Он улыбнулся виноватой улыбкой, кашлянул.

— Вам, молодежи, конечно, трудно понять, — сказал он немного погодя. — Но, знаете ли, в мои годы… Пора, так сказать, и об итогах подумать. Надо ведь оставить в этом мире хоть что-нибудь способное жить дольше, чем ты, не правда ли? — Он усмехнулся и едко добавил: — Даже если это всего лишь помидоры или капуста, уважаемые товарищи зерновики!

Он чиркнул спичкой, прикрыв ее рукавицей. Виталина Андреевна помолчала, ссутулившись. Сани раскатывались по оледеневшей дороге, дергались на ухабах, но она, казалось, не ощущала толчков — сидела, сдвинув брови, крепко сжав меж колен озябшие руки. Что-то новое, еще неясное, настойчиво стучалось в ее жизнь; и надо было сказать милому старому Михаилу Григорьевичу что-то очень важное, от чего сразу стало бы легче. Но слов по-прежнему не было.