Дело стоило немалых усилий. Шесть бутылок из-под ситро, найденных Женькой на чердаке, принесли рубль двадцать копеек. Недостающая сумма была добыта ценой недельного послушания. И вот мы снова сидим в последнем ряду, а на арене кружатся под звуки вальса лошади, совсем не похожие на знакомых нам тощих извозчичьих кляч или волосатоногих угрюмых битюгов.

Легкие, тугие как мячики, все, как одна, вороные, с лоснящейся, будто намасленной шерстью, с коротко подстриженными хвостами и круто выгнутыми гривами-щетками, они кружатся, кивая торчащими серебряными метелками. Человек в коричневых твердых крагах, клетчатой рубахе и ковбойской высокой шляпе взмахивает звонко стреляющим бичом (это и есть шамбарьер, теперь и мы знаем!), и лошадки выстраиваются в шеренгу. Еще выстрел шамбарьера, и все они, подломив колени, кланяются, встряхивая метелками. Здорово, ничего не скажешь, но мысли наши поглощены предстоящим…

В антракте мы не отрываясь глядим, как униформисты, причесав арену граблями, расстилают толстый ковер, похожий на стеганое одеяло. Дзюба, одетый в расшитую золотыми галунами форму, выносит столик, накрывает его бахромчатой скатертью, ставит графин с водой и звонок. Затем он выносит три стула. Он, кажется, видел нас и поэтому очень важничает. Антракт тянется чертовски долго, но вот наконец скамьи заполняются, арена светлеет, Нехамкес занимает свое место, и человек во фраке (шпрехшталмейстер, мы знаем уже и это), выйдя, объявляет своим специальным голосом:

— Откр-рываем чэмпионат фр-ранцузской борьбы. Парад алле! Маэстро, пр-рашу!

Униформисты раздергивают плюшевый занавес, и на арену под звуки какого-то особо торжественного марша выходят люди, — представьте, почти такие, как на Решетилином плакате.

Тяжелоногие, грузные, немыслимо широкоплечие, они неторопливо идут по кругу вдоль барьера, глядя прямо перед собой. Они обуты в мягкие зашнурованные ботинки. Черные трико с узкими нагрудниками и перекрещивающимися на спине шлейками облегают их могучие торсы. Чугунные мышцы-шары перекатываются под их упругой молочно-розовой кожей.

Помаршировав, они останавливаются незамкнутым кругом. Шпрехшталмейстер, набрав побольше воздуха, начинает:

— Для участия в чэмпионате пр-рибыли и записались следующие борцы. Чэмпион мира Ганс Ульрих!

Звучит туш, и самый грузный, приземистый, с маленькими, заплывшими глазками и головой-грушей, поросшей рыжей шерстью, смешно переваливаясь, делает два шага вперед и кланяется.

— Знаменитый русский силач Иван Манжула! — возглашает «шпрех».

Из круга выходит длиннорукий, страшного вида дядька с перебитым носом и сизыми щеками. Он не кланяется, а просто так выходит, угрюмо глядя перед собой, и тотчас возвращается в круг.

— Любимец публики Ян Рубан!

Черноглазый богатырь, тряхнув волосами, кланяется, улыбаясь и прикладывая руку к сердцу.

— Чэмпион Европы Василий Загоруйко!

Этот выходит как-то совсем особенно — вприпрыжку, легко играя мускулами рук, ног и груди и кивая во все стороны бритой наголо головой.

Объявив всех борцов (их пока двенадцать человек), «шпрех» представляет публике арбитра — красивого смуглого мужчину с бархатными усиками, в воздушно-легкой кремовой косоворотке, подпоясанной витым кушаком с кистями. Зовут его Павле Петреску. За столик усаживаются судьи (один из них — завпосредрабисом Людвигов — важно садится в центре, поставив меж колен неразлучную трость) — и чемпионат наконец начинается…

Первыми борются Ульрих с Манжулой. Выйдя на ковер, они небрежно подают друг другу руки, расходятся и сразу же сходятся, наклонясь и по-бычьи уткнувшись лбами. Так они топчутся минуту-другую, цапая друг друга короткими прикосновениями. Ульрих почему-то сразу же начинает потеть. Розовое, будто ошпаренное тело его начинает лосниться. Ноги расставлены, как тумбы. Поцапав его, Манжула вдруг быстрым, движением охватывает его ниже груди своими длинными, горильими ручищами. Ульрих, однако, сразу разрывает кольцо и, повернувшись, пытается перебросить через себя Манжулу, поймав его вытянутую руку. Но не тут-то было! Выдернув руку, Манжула молнией охватывает Ульриха сзади и отрывает его от ковра. Тот повисает, дрыгая ногами-окороками, сопя и всхрапывая. Подержав его так и хекнув, как дровосек, Манжула рушится вместе с ним… Публика, ахнув, замирает. Ульрих, однако же, вывернувшись каким-то чудом, оказывается стоящим на четвереньках. Манжула под общий смех дает ему в сердцах шлепка по складчатому затылку и принимается снова отрывать от ковра. Но тот будто прирос ладонями и коленями. Он стоит как гора. Он уже не влажный, а мокрый, весь в крупных каплях. Он сопит и как-то очень смешно всхрюкивает, в то время как освирепевший Манжула пытается, продев сзади свои ручищи ему под мышки, соединить их на его затылке. Наконец ему это удается. «Двойной нельсон», — взволнованно шепчет кто-то из наших соседей. Сплетя пальцы на Ульриховой холке, Манжула свирепо жмет, выпятив сизую челюсть. Арбитр Петреску по-кошачьи мягко ходит вокруг, держа на ладони часы. Ульрих кряхтит, сопит, обливается потом, но держится. «Манжула, жми!» — раздается из публики, но тут вдруг розовая потная гора приводит в движение. Мотнув щетинистой рыжей башкой, Ульрих разрывает клещи, ныряет под Манжулу, перекидывает его через себя и наваливается на него всей тяжестью. Тот мгновенно выгибает спину, упершись теменем и ступнями.

Придерживая его, Ульрих начинает возиться. Смешно ерзая выпяченным задом, пыхтя и всхлипывая, он ползает вокруг выгнувшегося, как стальная пружина, Манжулы. В публике раздаются смешки, Но смех смехом — рыжий сопящий боров так и не дает Манжуле уйти. Расстояние между ковром и могучей спиной Манжулы неуклонно сокращается. Вот он уже прикоснулся одной лопаткой… Петреску присел, держа в зубах свисток. Ульрих кряхтит и даже попискивает. Еще секунда-другая, — тринадцать рядов разом вздыхают. Свисток, борцы встают, Петреску поднимает толстую мокрую руку шумно сопящего Ульриха.

— На девятнадцатой минуте, — провозглашает он торжественным шпрехшталмейстерским голосом, — пр-риемом бра-руле́ победил Ганс Ульрих пр-равильно!..

Надо ли говорить, что вскоре заветное слово «Ап!» сменилось другими, не менее могущественными словами.

Всякие тур-де-бра, тур-де-теты, бра-руле́, обычные и двойные нельсоны не сходили теперь у нас с языка. На речке мы сменили место купанья, перейдя с камней на песок. Там мы топтались, упершись лбами, валили друг друга, душили, зажимая под мышкой головы…

У каждого был свой любимец. Одни подражали свирепому Манжуле, другие — непобедимому красавцу Рубану, боровшемуся улыбаясь, третьи — «медведю», коренастому, волосатому борцу Николаю Медведеву.

Одному лишь Гансу Ульриху никто не хотел подражать. Никому не хотелось сопеть, хрюкать, быть рыжим, потным и смешным.

Женька наголо обрил голову и стал ходить держа колесом руки, — он подражал Василию Загоруйке.

Наголо обритая голова нужна была Загоруйке, чтобы вертеться на ней. Не было, казалось, такого положения, из которого он не вышел бы с помощью своей удлиненной, гладкой и блестящей, как отполированная кость, головы. Вот уж, глядишь, прижали его, все кончено, Петреску, присел, держа наготове свисток, — так нет же! Длинные Загоруйковы ноги вдруг взлетают кверху, он вертится на голове как волчок, выскальзывает, и все начинается сначала…

Впрочем, и ему приходилось кое-когда туго. Изредка и его укладывали на лопатки. Непобедим пока был один лишь Ян Рубан.

Был, правда, случай, когда рассвирепевший Манжула прижал его спиной к ковру, но судьи признали схватку недействительной. Что-то там Манжула нарушил, точно не знаю. Схватку отложили. Можно ли было не видеть ее продолжения?

Мы с Женькой впали в отчаяние. Все возможные ресурсы были уже исчерпаны, вплоть до старых бутылок из-под олифы и керосина, которые мы долго отмывали и оттирали песком, прежде чем продать. Теперь продавать было нечего. Не помогало и послушание — Женькина мать жаловалась моей, что этот проклятый цирк в конце концов пустит их по миру.