Какой-то человечек, в ниспадающих гармошкой штанах, кургузом пиджачке, просящих каши огромных ботинках, в дырявой, продавленной шляпе и с тросточкой, вдруг вышел на арену. Потоптавшись, он стал, хихикая, взбираться по веревочной лестнице. Четверо сверху смеялись над ним и приглашали его знаками.

Человечек неловко взбирался, то и дело срываясь и придерживая рукой шляпу. Наверху он здорово перепугался. Весь дрожа, он стоял на площадке, вцепясь в канат. Четверо красных помирали со смеху, глядя на него. Боясь двинуться, человечек прижался к канату и потрогал рукоятью трости подтянутую к площадке трапецию. И вдруг, оступившись, сорвался.

Тринадцать рядов отчаянно ахнули. Человечек летел, зацепившись рукоятью трости за трапецию и придерживая левой рукой шляпу. Он вопил и судорожно сучил ногами. «Черти» тотчас принялись выручать его. Один из них повис головой книзу на второй раскачивающейся трапеции. Пролетая, он поймал человечка за ноги. Шляпа и трость шлепнулись вниз, на арену. Человечка стали перебрасывать из рук в руки. «Черти» играли им, как мячом, — и ему это, видимо, стало нравиться. Он гоготал и взвизгивал от удовольствия, кувыркаясь в воздухе. Наконец красным надоела эта забава. Они водворили человечка на вторую площадку, сами же перелетели на первую и быстро спустились один за другим по лестнице. Человечек же глядел беспомощно сверху. Спуститься ему было невозможно.

Он стал объяснять это знаками, но четверо лишь посмеивались, стоя внизу. Человечек потоптался на площадке и наконец, решившись на что-то, остановился в тишине на краю. Маэстро Нехамкес приподнял палочку, раздалась щемящая душу барабанная дробь. Постояв в позе прыгающего в воду, человечек произнес тонким голосом: «Ап!» — и сиганул.

Поймав раскачивающуюся трапецию, он пролетел, суча ногами, вперед и, перекувыркнувшись, ухватился за вторую трапецию. Теперь ему предстояло перебраться на площадку с лестницей. Сильно раскачавшись, он пролетел вперед и, не долетев до площадки, вдруг, разжав руки, сорвался.

Многоголосый отчаянный стон вознесся к куполу, навстречу раздалась серия оглушительных выстрелов, и человечек повис, чуть не долетев до арены, на какой-то пружинистой веревке. «Черти» живо отстегнули его, и все пятеро стали кланяться под нескончаемую бурю аплодисментов.

Придя назавтра к Женьке, я застал его висящим на вершине орехового дерева головой вниз.

— Ап! — сказал он, завидев меня. — Понял, нет?

Он хлопнул ладонями, желая подчеркнуть, что висит совершенно свободно без рук, держась исключительно согнутыми в коленях ногами. Солнечные зайчики играли на его покрытых цыпками босых ступнях и опрокинутом красном лице. Повисев так, он взялся за ветку руками, высвободил ноги и принялся раскачиваться.

— Ап! — сказал он, спрыгнув на землю.

Я тут же влез на дерево и проделал то же самое.

— Ап! — сказал я, спрыгнув и больно ударившись пятками.

В тот же день мы подвесили к старому каштану две самодельные трапеции. Мы зажили обезьяньей жизнью, сигая день-деньской с ветки на ветку, раскачиваясь и повисая время от времени головой вниз.

Неведомая доселе, холодящая желудок отвага вселилась в нас. Невозможное перестало существовать. Мы запросто прыгали с высокой крыши сарая; ходили, не держась ни за что, по жерди, проложенной через глубокую заболоченную канаву. Что бы нам ни приходилось делать, мы старались делать не так, как все люди. Ведра с колонки мы носили, зацепив дужку одним пальцем, хотя это было чертовски трудно. Дома, сидя за столом, мы незаметно откидывали стул на две ножки, учась держать равновесие.

На речке, готовясь прыгнуть с обрывистого берега в воду, мы произносили: «Ап!», что само по себе придавало прыжку особый вкус. Впрочем, этого было недостаточно. Вскоре мы стали прыгать, поочередно усаживаясь друг другу на плечи. Но и этого было мало. Однажды Женька, подойдя к краю и сказав «Ап!», чуть присел, раскорячив ноги и по-цирковому сплетя пальцы рук. Я поставил ступню на его соединенные корзиночкой ладони и положил руки на его верные плечи.

— Ап! — повторил Женька, и я, оттолкнувшись, взлетел, подброшенный, на лету взялся руками за согнутые колени, перекувыркнулся и шлепнулся в воду, подняв тучу брызг.

— Ап! — вскричал я, вынырнув. Сладостный восторг полета, вошедший в меня, невыразим был обычными человеческими словами. Река дробила июньское солнце на миллионы маленьких солнц, ребята сидели и валялись на темно-розовых раскаленных камнях… Многие из них научились уже произносить, когда следует, заветное слово «Ап!». Но никто пока еще не сумел перекувыркнуться в воздухе, сделав сальто, как я.

Нет, что ни говори, мир был прекрасен!..

Вскоре, однако, многие наловчились кувыркаться в воздухе. Некоторые даже стали крутить переднее сальто на песке с разбега. Колька Дзюба же, закоренелый второгодник из нашей школы, стал подражать клоуну Вальдемару. Он теперь ходил, вихляя бедрами, и говорил дурашливым голосом, коверкая на немецкий лад слова.

— Ах, скажийть пошалюста, — заявил он однажды, придя на речку, — скажийть пошалюста, я поступайль в циркус.

И верно, Кольку Дзюбу наняли в цирк униформистом взамен какого-то там заболевшего.

Дзюба был вдвое выше любого из нас ростом, лицо у него было красновато-прыщавое, с низко заросшим лбом и темной щетинкой над вывернутой верхней губой. В школе на него окончательно махнули рукой после того, как он, отсидев по два года в третьем, четвертом и пятом классах, так и не смог переползти в шестой. Классная руководительница наша, Надежда Михайловна, огорченно сказала на последнем перед каникулами уроке:

— Как же нам быть с тобой, Дзюба? Не усвоил ты курс.

Дзюба, сидевший на «Камчатке», то есть на последней парте в углу за печью, поднялся и, сверля пальцем подол своей лопающейся на плечах косоворотки, невнятно пробубнил:

— А чего ж не усвоив? Я усвоив.

— Ну-ка, дружок, подойди к доске, — сказала, прислушавшись, Надежда Михайловна.

Дзюба, пожав плечищами, подошел.

— Напиши-ка: «усвоил», — мягко продиктовала Надежда Михайловна.

Дзюба взял мел и написал очень хорошим почерком: «Услоив».

— Садись, дружок, — вздохнула Надежда Михайловна.

Теперь, нанявшись униформистом, Дзюба неожиданно взмыл на вершины жизненного успеха, оставив всех нас далеко внизу. Он страшно заважничал, стал в открытую курить и небрежно раздавал нам подзатыльники. На речку он стал являться реже. Придя, он укладывался в стороне, закуривал и молча сплевывал в воду или же ковырялся в своем пупке и вырывал какие-то волосики на груди. Помолчав, он скупо отцеживал что-нибудь насчет цирка.

Мы слушали раскрыв рты. Мы подхалимски кормили его зелеными яблоками и принесенными из дому пирогами с вишней. Однако это лишь подчеркивало дистанцию между нами. Наглотавшись, Дзюба делался еще важнее. Он запросто пересыпал свои речи такими словами, как «шамбарьер», «шпрехшталмейстер», «лонжа», «батуд» и т. п. Он хвастал, что обязательно уедет с цирком и станет клоуном, жонглером или еще чем-нибудь таким. Короче, он был недосягаем…

Однажды, явившись и помытарив нас молчанием, он сообщил, что скоро в цирке откроется чемпионат.

Мы плохо понимали значение этого слова, в городе у нас не бывало чемпионатов. Дзюба же не торопился с подробностями. Он, видимо, и сам не все как следует знал, да не хотел признаваться.

— Французская борьба приедет, понятно? — туманно пояснил он, сплюнув в воду.

Возвращаясь с речки, мы с Женькой увидели, как живописец Решетило, сидя на табурете за витриной артели «Трудовая кисть», изображает на фанерном щите немыслимо широкоплечего человека со скрещенными на груди богатырскими руками и усатым лицом, похожим на портрет писателя Мопассана.

Решетило, откинувшись, щурился на свое творение, когда мы остановились у витрины. Увидев нас, он замахнулся волосатым кулаком. Мы отпрянули и подались домой, соображая, как добыть два рубля к предстоящему открытию чемпионата.