И тут на помощь неожиданно пришел Колька Дзюба. Сожрав на реке десяток принесенных нами яблок и два здоровенных куска пирога, он милостиво пообещал познакомить нас с цирковым администратором по фамилии Джильярди. Он сказал, что если мы понравимся этому человеку и сумеем ему угодить, то контрамарками будем наверняка обеспечены. Уж во всяком случае на борьбу нас будут пускать ежедневно.

— Приходите сёдни пораньше, — важно промолвил он напоследок, влезая прыщавыми ногами в штаны. — Меня найдете, а там уж можете не беспокоиться. Будьте уверочки.

Для верности мы пришли часа за два с половиной до начала. Ноги у нас гудели от стояния, пока мы наконец дождались Дзюбу. Он помытарил нас еще немного, прежде чем зазвать внутрь.

Он впустил нас в длинную дощатую пристройку, где неярко светили голые лампы и дивно пахло лошадьми и опилками. Там и сям виднелись разные цирковые предметы, поблескивающие никелем. В углу на низеньких стульчиках сидели китаец Ван и еще какой-то старик с печальными глазами и венчиком седых волос вокруг лысины. Они играли в домино, со стуком кладя кости на раскрашенный деревянный барабан. Лысый, как сообщил нам шепотом Дзюба, был не кто иной, как клоун Вальдемар. Мы замедлили шаг, проходя, но Дзюба не дал нам наглядеться на артистов.

Приоткрыв некрашеную дверь, он втолкнул нас в каморку с голыми стенами, где на незастланной койке сидел человек в измятом парусиновом костюме, с пестрым бантиком-«гудочком» на шее и с лицом, как бы вытесанным в спешке немногими взмахами плотницкого топора: первый взмах — готовы глубоко упрятанные глаза, второй, третий — нос, четвертый — рот щелью, вот и все, чего там возиться… Это и был Джильярди.

Как нам рассказал Дзюба, Джильярди этот когда-то, мальчиком еще, работал вольтижировку, то есть проделывал разные штуки на скачущей лошади. Сорвавшись однажды, он в двух местах сломал ногу, охромел и, конечно, не мог уже работать никакую там вольтижировку, но из цирка не ушел, делал что придется и в конце концов стал администратором.

Был он, в общем, обижен судьбой и, как многие обиженные судьбою калеки, злился на весь белый свет. Все это мы, однако, поняли много позднее. Покуда же насмешливая грубость Джильярди казалась нам естественной. В самом деле, как еще мог обращаться с пацанами-контрамарочниками такой могущественный человек, да еще бывший артист?

Он гонял нас день-деньской, как соленых зайцев: то в типографию за афишами, то за бутылкой холодного ситро, то на угол за жареными семечками сорта «конский зуб», то в кооператив за «мерзавчиком», то еще за чем-нибудь. Он, усмехаясь, требовал с нас яблок послаще (мы рвали их в соседнем «генеральском» саду, стоявшем тогда без хозяина). Не отказывался он и от домашних пирогов и ватрушек. Но зато теперь мы наслаждались ежевечерне — и чем дальше, тем самозабвеннее.

Женька раздобыл где-то пудовую гирю, и мы по утрам упражнялись в сарае, наращивая мускулы. Поупражнявшись, мы измеряли веревочкой толщину бицепсов и объем груди.

Что до меня, то я еще колебался в выборе; Женька же, съедавший теперь по две тарелки борща за обедом, определенно решил стать борцом. Он как-то сказал об этом Джильярди, но тот лишь загадочно усмехнулся и погнал нас на угол за стаканом семечек.

Ничто, однако, не вечно, — близился к концу и летний сезон. Однажды, принеся из типографии тяжеленную кипу афиш и развернув одну из них, мы увидели роковые слова.

«Закрытие сезона, — было напечатано там трехцветными, в радужную растяжку буквами, пахнувшими свежей краской. — Последняя неделя чемпионата. Спешите видеть!!!»

Куда уж тут было спешить… Нам хотелось, чтоб эта неделя тянулась бесконечно. Но она, кажется, промелькнула быстрее, чем все другие недели лета.

Настало последнее воскресенье. На этот вечер была назначена решающая схватка Яна Рубана с Черной маской, боровшейся у нас в цирке с конца июля. Загадочный этот борец вот уже около месяца тревожил наше воображение, и мы никак не могли подглядеть, кто скрывается под черным чулочным колпаком с раскосыми зловещими прорезями, плотно облегавшим голову смуглокожего жилистого человека с курчавой грудью.

Все наши ухищрения были тщетны, — он возникал вдруг, как привидение, неизвестно откуда взявшись, и исчезал точно так же…

Никто не мог снять с него маску, он побеждал всех. Тут не спасало ни воловье упорство Ульриха, ни свирепость Манжулы, ни Загоруйкина непостижимая изворотливость. И лишь с красавцем, Яном Черная маска никак не могла справиться. Две встречи между ними закончились вничью. О третьей, сегодняшней, в афише было сказано: «до решающего результата…»

Они боролись последними. Грозный гул стоял в цирке, когда маске удавалось взять улыбающегося, как всегда, любимца на прием; несколько раз Ян был, что называется, на волоске, но в последнюю секунду он все же уходил из рук маски. Ослепительно улыбаясь, он и сам брал на прием своего жилистого противника, швырял его на ковер, — и тут цирк замирал затаив дыхание.

Целую вечность длилось это неслыханное наслаждение, пока Ян Рубан не подарил наконец всем то, чего они ждали. Приемом «тур-де-бра» на тридцать седьмой минуте он красиво припечатал маску, и тот, поднявшись, в немой тишине снял с головы чулок.

Не берусь описать, что тут было. Были и крики, и свист, и букеты ярких осенних цветов…

Развенчанная маска стояла, хмурясь, комкая в кулаке чулок. Это был не молодой уже, курчавый, с проседью, смуглый борец с изрезанным глубокими складками лицом и густыми, сросшимися бровями. Сверху лились звуки туша. Рубан кланялся, ослепительно улыбаясь, прижимал руку к сердцу и, разрывая букеты, бросал обратно в публику красные, белые и лиловые астры.

Домой мы возвращались молча. На прощанье Женька сказал:

— Пойдем пораньше на речку, что ли…

Что ж, теперь не надо было бежать с утра, набив карманы яблоками, к Джильярди, а затем в типографию за афишами или еще куда-нибудь. Теперь, конечно, можно было отправляться прямо на речку…

Дни стояли ясные, с первыми паутинками бабьего лета. Мы лежали на песке у воды, когда вдруг пришел Колька Дзюба. Изо рта у него торчала папироса. За лето у него здорово отросли усы, а прыщей стало меньше.

— А ты разве не уехал с цирком? — удивленно спросил у него Женька.

Дзюба сплюнул на папиросу, разделся и лег рядом с нами. Невдалеке боролись, кряхтя, ребята — один стоял на четвереньках, «в партере», другой давил его двойным нельсоном. Дзюба, прищурясь, поглядел туда и проговорил:

— Туфта у них все.

— У кого? — спросил Женька.

— Ну, в цирке в этом, — сказал, сплюнув в воду, Дзюба. — Кругом у них там брехня.

— Какая брехня? — спросили.

— А такая, — лениво почесался Дзюба. — Для таких, как вы, дураков… И борьба у них вся туфтовая.

— Врешь, — сказал, побледнев, Женька. — Сам брехло.

— Мне врать без интересу, — сказал Дзюба. — Мне теперь эту лавочку Мацепура всю как есть раскрыл.

— Какой еще Мацепура? — спросил я.

— Ну, Джильярди пусть по-вашему, — усмехнулся Дзюба. — Ему Мацепура фамилия…

Потянувшись к штанам, он достал папиросу, лениво размял ее, дунул в мундштук, закурил и стал рассказывать. Из того, что он говорил, выходило, будто чемпионат был заранее весь расписан, кто кого когда положит и все такое, и еще, что у борцов есть разные специальности — «комик», «зверь», «герой-любовник», «мастер техники», и что «комик» нужен, чтоб было над кем смеяться, а «зверь» должен нагонять страх, публика это любит, и что «героя» по этим туфтовым правилам класть на лопатки не разрешается; для правдоподобия его иногда кладут, но тут обязательно судьи находят нарушение… И еще насчет Черной маски — что это совсем квелый старик, его любой с первого раза припечатал бы, да нельзя.

— А все ради мимозы… — подмигнул, закончив рассказ, Дзюба.

— Ради какой мимозы? — недоуменно спросил Женька.

— Ну, для денег, одним словом. Чтобы в кассу побольше несли.