Но так как время умеряет все, то, когда это печальное воспоминание несколько прошло, госпожа дю Френь просила мою мать согласиться, чтобы я ходил учить писать младшую ее дочь, которую звали мадемуазель дю Ли, в отличие от старшей, носившей имя дома. «Потому что, — сказала она ей, — учитель, который обучал ее, ушел», — и прибавила, что есть много других учителей, но что они не хотят ходить обучать на дом, а ее дочери непристойно ездить в школу. Она извинялась в этой откровенности, но сказала, что с друзьями обходятся запросто. И прибавила, что это может окончиться более важным Делом, подразумевая ваш брак, о котором они тайно договорились между собою.

Не успела моя мать предложить мне это место, как я после обеда уже отправился туда, чувствуя, как какая-то тайная причина побуждает меня итти, хотя я об этом совершенно не думал. Но я и недели еще не занимался с ней, как мадемуазель дю Ли, которая была красивее своей сестры, стала запросто обращаться со мною и часто в шутку называть меня своим милым учителем. И тогда-то начал я чувствовать нечто в моем сердце, чего не знал до тех пор, и что почувствовала и мадемуазель дю Ли. Мы были неразлучны и испытывали самое большое удовлетворение, когда нас оставляли одних, что случалось довольно часто.

Эти отношения продолжались около полугода, но мы не говорили друг другу о том, что владело нами, однако наши глаза выражали достаточно. Я хотел однажды попытаться написать стихи в честь ее, но так как я никогда их не сочинял, то не мог в этом успеть. Я стал читать хорошие романы и хороших поэтов, как, например, «Мелузину», «Роберта-Дьявола», «Четырех сыновей Эмона», «Прекрасную Магелону», «Жана Парижского»[401] и другие романы для юношества. Я также прочел произведения Маро,[402] у которого нашел триолет, чудесно соответствовавший моему намерению. Я его переписал слово в слово. Вот он:

Я отдал ей эти стихи, которые она прочла с радостью, какую я увидел на ее лице; потом она спрятала их на груди, откуда они спустя немного времени выпали, и их подняла ее старшая сестра, так что та не заметила, но об этом ей сказал их мальчик-слуга. Она спросила их у нее и, видя, что та упрямилась их вернуть, страшно рассердилась и пожаловалась матери, которая приказала дочери отдать ей, что та и сделала. Этот случай подал мне добрые надежды, хотя мое положение и заставляло меня падать духом.

Но в то время когда мы проводили так приятно время, мой отец и моя мать, которые были уже в летах, решили меня женить и однажды предложили мне это. Моя мать открыла отцу свой план, который она составила вместе с госпожей дю Френь, как я вам уже сказал. Но так как это был человек весьма корыстный, то он ответил, что эта девица положением гораздо выше меня, — да к тому же не очень богата, — и захочет корчить из себя барыню. А так как я был единственным сыном, а мой отец был богат соответственно своей знатности, подобным же образом и мой дядя, у которого совсем не было детей и наследником которого, по нормандским обычаям, был я, то многие фамилии считали меня достойным породниться с ними и приглашали меня три или четыре раза крестить детей с девушками лучших соседних домов (что обычно считается началом успешного сватовства); но я никого не имел в мыслях, кроме моей дорогой дю Ли. И за это я был так преследуем всеми моими родными, что принял решение уйти на войну, хотя мне и было не больше шестнадцатисемнадцати лет.

В этом городе производили набор рекрутов, чтобы отправить их в Данию под начальством графа Монгомери. Я тайно поступил в солдаты вместе с тремя соседскими младшими сыновьями, и таким же образом мы отправились, хорошо снаряженные. Мои родители были сильно опечалены, а мать чуть не умерла от горя. Я не мог знать, какое действие произвел этот внезапный отъезд на мадемуазель дю Ли, потому что ничего ей об этом не сказал; но я узнал потом от нее самой.

Мы сели на корабль в Гавр-де-Грас[403] и плыли довольно счастливо почти до Зунда,[404] но там поднялась страшнейшая буря, какую я когда-либо видел на море. Наши корабли разметало шквалом в разные стороны, а корабль Монгомери, на котором был и я, попал счастливо в устье Темзы, откуда мы поднялись с помощью прилива до Лондона, столицы Англии, где и пробыли около шести недель, и я нашел время осмотреть большую часть достопримечательностей этого великолепного города и знаменитый дворец короля, которым был тогда Карл Первый Стюарт. Монгомери оттуда возвратился домой, в Понт-Орсон в Нижней Нормандии, куда я не захотел его сопровождать. Я просил его позволить мне отправиться в Париж, что он и разрешил мне.

Я сел на судно, направлявшееся в Руан, куда и прибыл благополучно, а оттуда на лодке поднялся до Парижа, где разыскал близкого родственника, королевского свечника. Я просил его помочь мне поступить в гвардейский полк, — он похлопотал об этом и был моим поручителем; в то время как раз принимали в роту господина Родери, куда записали и меня. Мой родственник дал мне все для снаряжения (потому что в морскую поездку я испортил свое платье) и денег, что меня сделало равным тридцати младшим сыновьям знатных домов, которые стреляли из мушкета так же хорошо, как и я.[405]

В это время принцы и знатные французские вельможи восстали против короля, а среди них и монсеньор герцог Орлеанский, его брат. Но его величество обычным искусством великого кардинала Ришелье разрушил их дурные замыслы, что заставило его величество отправиться в Бретань[406] с сильным войском. Мы прибыли в Нант, где было произведено первое наказание мятежников в лице графа де Шале,[407] которому отрубили голову; а это напугало всех других, и они примирились с королем, который потом вернулся в Париж. Король проходил через город Манс, куда мой старик-отец приехал со мной увидеться (потому что его уведомил мой родственник, королевский свечник, определивший меня в гвардейский полк). Отец просил у моего капитана уволить меня, и тот согласился меня отпустить.

Мы возвратились в этот город, где мои родственники, чтобы удержать меня, решили меня женить на одной женщине. Лекарша, соседка одной моей двоюродной сестры, в пост (под предлогом послушать проповедь) привела дочь какого-то помощника бальи[408] одного городка в трех милях отсюда. Моя двоюродная сестра пришла за мной позвать посмотреть ее; но после часу разговора с нею в доме помянутой сестры, куда она пришла, она удалилась, и тогда мне сказали, что это — моя невеста, на что я спокойно ответил, что она мне не нравится. И не потому, что она была недостаточно красива и богата, но потому, что все красавицы казались мне дурнушками в сравнении с моей дорогой мадемуазель дю Ли, которая одна занимала все мои мысли. У меня был дядя, брат моей матери, судейский человек, которого я очень боялся. Он, придя однажды вечером к нам домой и узнав, что я осмелился выказать пренебрежение к этой девице, сказал мне, что я должен решиться поехать к ней в ближайший праздник пасхи и что многие лица, которые стоят больше, чем я, почли бы для себя за честь этот союз. Я не ответил ни «да», ни «нет»; но в наступивший праздник должен был туда пойти с моей двоюродной сестрой, лекаршей и ее сыном. Нас очень хорошо приняли и угощали целых три дня. Нас водили по всем имениям помощника судьи, и всюду там справляли праздник. Мы были также в большом местечке в миле от их дома, у местного священника, брата матери этой девушки, который весьма любезно нас встретил. Наконец мы вернулись, такими же, как и пошли, то есть, что касается меня, то я — столь же мало влюбленным, как и прежде. Однако было решено через две недели окончательно объявить о нашей свадьбе.