Предварительно хорошо пообедав у священника, отец вернулся в свою деревню. Меня отдали кормилице, а мое место дома занял чужой ребенок.
Через месяц вернулся тот самый шотландский вельможа и, найдя свою возлюбленную в столь плохом состоянии, что она едва ли бы выжила, обвенчался с ней за день перед тем, как ей умереть, и таким образом стал сразу и вдовцом и мужем. Два-три дня спустя он приехал в нашу деревню с родителями своей жены. Плач возобновился, и ребенка чуть не задушили поцелуями. Мой отец был предметом щедрости шотландского вельможи; дедушка и бабушка ребенка тоже не забыли его. Они вернулись в Париж столь довольные заботами моих родителей о внуке, что не хотели еще брать его в Париж, так как, по неизвестным мне причинам, брак должен был остаться в секрете.
Лишь только я стал ходить, мой отец взял меня домой, чтобы составить компанию молодому графу Гларису (он носил имя своего отца). Ненависть, какую, как рассказывают, питали друг к другу Иаков и Исайя[138] от самого чрева матери, не могла быть больше той, которая существовала между молодым графом и мною. Мои родители нежно любили его, а ко мне питали отвращение, хотя я подавал надежду, что со временем стану порядочным человеком, чего не подавал Гларис. В нем ничего не было особенного; что же касается меня, то я казался тем, чем не был, и походил более на графского сына, чем на сына Гаригеса. В конце концов из меня получился только злосчастный комедиант: без сомнения, счастье вздумало отомстить природе, которая хотела сделать из меня что-то без его согласия, или, если угодно, природа захотела украсить дарованиями то, что было ненавистно счастью.
Я обойду детство двух крестьянских детей, потому что наклонности Глариса были более грубы, чем мои, да и лучшие наши приключения состояли из драк. Во всех стычках, какие между нами происходили, я брал верх, так что мои родители почти всегда в них вмешивались; они это делали так часто и с такой горячностью, что мой крестный, господин Сен-Совер,[139] вознегодовал и попросил меня у отца. Тот отдал меня с большой радостью, а мать моя еще меньше сожалела, сбыв меня с рук. И вот я у крестного, хорошо одетый, хорошо накормленный, обласканный и никогда не битый. Он не жалел ничего, чтобы научить меня читать и писать, и когда я вырос настолько, что мог изучать латынь, он упросил владельца деревни, очень почтенного и богатого дворянина, чтобы я учился с его двумя сыновьями у одного ученого человека, которого тот выписал из Парижа и которому хорошо платил. Этот дворянин, по имени барон д’Арк, воспитывал своих детей с большой заботливостью. Старшего из них звали Сен-Фаром, он был хорош собой, но был самым грубым человеком в мире; а младший зато не только был красивее брата, но и обладал живым умом и великодушием, не меньшим, чем его красота. Наконец я не думаю, что мог бы быть другой Юноша, который подавал бы большие надежды стать вполне честным человеком, чем в то время этот молодой дворянин, которого звали Вервилем. Он удостоил меня своей дружбы, и я любил его, как брата, и почитал всегда, как господина. Что касается Сен-Фара, он был способен только к дурным страстям; и я не могу вам лучше выразить чувств, какие он испытывал в душе к своему брату и ко мне, как сказав вам, что он любил своего брата не менее, чем меня, который был для него совершенно безразличен, и что меня он ненавидел не менее, чем своего брата, которого он совсем не любил. Его забавы не были похожи на наши. Он ничего не любил, кроме охоты, и ненавидел ученье. Вервиль ходил на охоту редко и очень увлекался ученьем, в чем мы замечательно походили друг на друга, как и во всем прочем. И могу сказать, что для того, чтобы приобрести его расположение, я не имел нужды много ему угождать, а мог только следовать своим склонностям.
У барона д’Арка была богатая библиотека романов. Наш наставник, не видав их никогда в Латинском квартале,[140] сначала запрещал нам читать их и часто ругал их при бароне д’Арке, чтобы вызвать у него отвращение к ним, но наконец сам увлекся ими и стал глотать и старые и новые, признав, что чтение хороших романов, поучая, забавляет,[141] и что он считает их не менее полезными для внушения добрых чувств молодым людям, чем чтение Плутарха. И потом советовал их читать, так же как прежде удерживал. Он предлагал прежде читать современные, но они не были в нашем вкусе, и до пятнадцати лет мы развлекались более «Амадисом Галльским»,[142] чем «Астреей» и другими хорошими романами, которые были сочинены потом и которыми французы доказали, так же как и тысячью других вещей, что если они и не изобретают столько, сколько другие народы, то больше совершенствуют. Мы проводили за чтением романов большую часть нашего времени, предназначенного для развлечений.
Что касается Сен-Фара, то он называл нас читаками и ходил на охоту или сек крестьян, в чем он замечательно преуспевал.
Моими хорошими наклонностями я приобрел расположение барона д’Арка, и он полюбил меня так, как будто бы я был его близкий родственник. Он не захотел, чтобы я расстался с его детьми, когда он отправлял их в академию,[143] и я был отправлен вместе с ними, скорее как товарищ, чем как слуга. Мы начали ученье и через два года были взяты обратно; а когда мы вышли из академии, один знатный человек, родственник барона д’Арка, набирал войска для венецианцев, и Сен-Фар и Вервиль так упрашивали отца, что он позволил им отправиться в Венецию со своим родственником. Добрый дворянин хотел, чтобы и я сопровождал их; и господин Сен-Совер, мой крестный, который чрезвычайно меня любил, охотно дал мне довольно значительный вексель, чтобы обеспечить все мои потребности и чтобы я не был в тягость тем, кого имел честь сопровождать.
Мы избрали самую длинную дорогу, чтобы видеть Рим и другие прекрасные города Италии, в каждом из которых мы пробыли некоторое время, кроме тех, какие были заняты испанцами. В Риме я слег от болезни, а оба брата продолжали свое путешествие, потому что тот, кого они сопровождали, не мог пропустить случая отправиться на папских галерах,[144] которые шли соединиться с армией венецианцев у Дарданельского пролива, где те ожидали турок. Вервилю страшно жалко было оставить меня, а я впал в отчаяние, расставаясь с ним, в то время когда я мог бы благодаря моим услугам стать достойным дружбы, которую он мне оказывал. Что касается Сен-Фара, то, я полагаю, он расстался со мною так, как будто бы никогда меня не знал, а я думал о нем только потому, что он был братом Вервиля, оставившего мне, расставаясь со мною, столько денег, сколько мог, — я не знаю, сделал ли он это с согласия брата.
И вот я больной в Риме, без всяких знакомств, кроме моего хозяина — аптекаря-фламандца, от которого я во время болезни получал всевозможную помощь. Он не был невежествен в медицине, и я, насколько мог об этом судить, находил его искуснее врача-итальянца, приходившего меня осматривать. Наконец я выздоровел и достаточно окреп, чтобы посещать достопримечательные места Рима, где чужестранцы в избытке найдут, чем удовлетворить свое любопытство. Мне чрезвычайно нравилось посещать виноградники (так там называются многочисленные сады, еще более прекрасные, чем Люксембургский и Тюильрийский;[145] кардиналы и другие знатные особы с большой заботливостью содержат их, скорее из тщеславия, чем для удовольствия, какое они могут доставить, потому что не бывают в них никогда[146] или бывают очень редко).
Однажды, когда я гулял в одном из самых прекрасных садов, я увидел на повороте аллеи двух женщин, довольно хорошо одетых, которых остановили два молодых француза и не хотели позволить им итти, пока младшая не снимет вуали, закрывавшей ее лицо. Один из французов, — он казался господином другого, — был достаточно дерзок, чтобы открыть лицо силой, в то время как другую женщину, которая не была завуалирована, держал его слуга. Я не рассуждал долго о том, что мне надо было делать: я сначала сказал этим неучтивцам, что не допущу насилия, которое они хотят учинить над этими женщинами. Они оба сильно удивились, увидев, что я говорю это с достаточной решительностью, чтобы они смутились, хотя у них были с собою шпаги, как и у меня. Обе дамы стали подле меня, а молодой француз, предпочитавший досаду бесчестия побоям, сказал мне, отходя:
