Скрипнули двери. Василь вскочил, рука скользнула в карман за пистолетом. Рядом с Марусей стоял какой-то мужчина.

— Вот... Гнат Петрович... Когда-то был ветеринаром. Вдруг сумеет помочь?

Василь не знал, что сказать. Даже мороз пробежал по коже. С ума сошла Маруся, что ли? Кого привела? Да знает ли она, что за человек этот Бугров? Чем дышит — не отравой ли для раненого?

Бугров будто и не заметил тревоги Василя, хмуро пробормотал:

— Привела — показывай.

Чего только не передумал Василь Маковей, пока Гнат Петрович осматривал раненого! Маруся сновала между сараем и хатой, носила горячую воду, рвала простыню на полоски. Летчик стонал.

— Ну, вот и все. Терпи, казак, да поменьше брыкайся. Пей молочко, глядишь — и крылья расправятся, а то и новые отрастут.

Гнат Петрович вышел из тайника повеселевшим.

— Будет жить твой лейтенант. По правде сказать, и с меньшей потерей крови люди умирают. Думал, только нога перебита, а у него еще и грудь навылет... Ногу удалось скрепить шиной, а вот с грудью... Настоящего врача бы ему... Нет такого на примете? Чтобы умел язык держать за зубами?

Василь молчал. Все еще раздумывал, как ему повести себя с этим загадочным человеком. Второй раз пересекаются дорожки, а ясности ни малейшей.

— Рассветает. Идите, Маруся, я догоню.

Теперь молчали вдвоем.

— Курящий? Давай подымим... Такое дело доверяешь незнакомому человеку. Не одобряю.

Бугров говорил изучающе. В глазах теплинка.

— Не я — Маруся вас позвала, — напомнил Василь, качнувшись, будто отстраняясь от Бугрова. — Помогли — поставлю свечку, а нет — спасибо и на том. Но предупреждаю...

— Не горячись, Маковей. Да и руку вынь из кармана, я не из пугливых... Между прочим, фиалка пахнет ночью.

Василь вздрогнул, будто молния блеснула перед ним. Так вот зачем этот человек разыскивал отца! Хотелось ответить спокойно, но голос предательски задрожал:

— Очень пахнет... особенно... на рассвете.

Они улыбнулись и протянули друг другу руки.

Колодец покинутой водокачки дохнул из глубины таинственной тишиной, запахами прелого зерна и плесени. Ржавые ступеньки вели вглубь, к едва различимой в полумраке нише, где стоял двигатель, разобранный любопытной ребятней по гайке. Исчезли также трубы. Сиротливо чернел засаленной крышкой пустой ящик для инструментов.

В сентябре сорок первого советские части, отступая за Перекоп, подожгли бурт пшеницы под крытым навесом. Сгорел, однако, лишь верхний слой. Василь Маковей в то время уже собирал вокруг себя молодежь. Возникла мысль — припрятать хоть немного зерна про черный день. Вот тут и пригодилась заброшенная водокачка километрах в десяти от села. Когда-то вблизи нее находилась колхозная бахча, а теперь колодец совсем затерялся в бурьянах.

С потолка на цементный пол гулко упала капля. Маруся чуть не уронила свечку.

— Трусишь? — засмеялся Климчук.

Маруся смутилась.

— Да ну тебя! Потише не можешь?

— На десять верст ни души. Чего бояться?

— Чего, чего... Нет у нас права рисковать — вот чего. Сами-то выкрутимся, если кто застанет: мол, для себя спрятали. А задание?

— Ох, и умница же ты, моя разумница, — иронически откликнулся Ваня. — Все предвидела. А впрочем, ты права. Давай помолчим.

Климчук насыпа́л в мешки зерно «пуда по два», как наказывал Василь, Маруся пристроила на ржавом вентиле свечу. Огромная Иванова тень металась по заплесневевшим цементным стенам.

Когда выбрались наконец с клунками наверх, облегченно вздохнули. Вокруг, сколько хватает глаз, простиралась безлюдная степь. Предмайское солнце повисло над горизонтом, замерло, будто не желая опускаться ниже. В небе свирепствовал ястреб, гоняя стаю голубей.

Пригибаясь в бурьянах, шли к лесополосе. Кусты маслины, дикие абрикосы, молоденькие клены и белая акация хотя и не успели еще покрыться буйной зеленью, однако уже надежно скрывали от постороннего взгляда. А Ивану и Марусе было видно все: и степную колею, что разрезала поле напрямик до Черной Криницы, и шоссе на Каховку.

В поле не заметно было весеннего оживления, не слышался привычный гул моторов. Лишь кое-где зазеленели посевы. На току одиноко стояла будка трактористов, ее называли здесь матросским словом «палуба».

Когда уже приблизились к селу, увидели две пары круторогих волов, запряженных в скоропашку. За нею шел, лениво помахивая кнутом, Матюшин отец. Женщины с лопатами и тяпками плелись следом, копали ямки, заравнивая в них кукурузные зерна.

— Как при царе Горохе, — печально усмехнулся Иван. — Возвращаемся в средневековье.

В конце гона старый Супрун распряг волов, не снимая ярма, пустил на выпас. Сам оседлал скоропашку и полез в карман за кисетом. Женщины тоже присели рядом, извлекли из узелков ячменные коржики, запивали кто молоком, кто свекольным квасом.

— Раньше только в книгах читал о такой сельской жизни, — продолжал тем временем Климчук. — Волы, тяпки, сею-вею-повеваю... Теперь своими глазами довелось увидеть.

Маруся ничего не ответила, шла за Иваном протоптанной в лесополосе тропинкой, а в мыслях была далеко-далеко.

...Звенит над головой жаворонок, дыханье ветерка доносит из-за холма хриплое урчание тракторов. Там, на паровом клине, ее Микола. А здесь, куда ни глянь, белое как снег поле. Из распахнувшихся коробочек рвется на свободу хлопок. Разбрелись в межрядьях девчата, проворно подхватывают мягкое как пух волокно, набивают этим добром фартуки. А впереди она, Маруся Тютюнник, известная на всю Херсонщину звеньевая.

Посреди поля — огромный курень, неподалеку от него старательно обмазанная глиной площадка. На ней гора хлопка, а девчата все несут и несут наполненные фартуки, мешки, растет белая гора. Но как ни стараются, однако далеко им до Маруси.

От жары прятались в курене; пили прямо из бутылок молоко, извлекали из лужи под телегой водовоза манящие сладостной прохладой арбузы.

Вечером девчата идут с поля и поют так, что катится по степи эхо. Идут будто с прогулки, а не с работы. Маруся выводит старательно, звонко, чтобы услышал на бригадном стане любимый. И если Миколе не заступать в ночную, седлает свой мотоцикл и мчит вдогонку за певуньями.

Девчата хохочут, не пускают его к Марусе, глядишь — так разойдутся, что и в пыли вываляют. Микола никогда на то не гневался. Подождет, пока уймутся насмешницы, подхватит ее на руки и — к мотоциклу.

Встречный ветер срывает с Марусиной головы косынку, играет золотыми волосами, остужает ноги, а она крепко держится за широкие плечи Миколы, щекочет горячим дыханием его смуглую шею...

Тревожный голос Вани Климчука будто отрубил сладкие воспоминания:

— Смотри, кого несет сатана! Да присядь!.. Кому сказано?!

Из села мчалась тачанка. Кучер только помахивал над головой кнутом, пара вороных куцехвостых лошадей сама неслась резвой рысью, оставляя за собой клубящуюся пыль. Откинувшись на кожаную спинку, в тачанке сидели два немца. Один, приставив к глазам бинокль, издали разглядывал сеятелей.

— Сам гауптман Альсен, — сказал Иван. — Сельскохозяйственный комендант района. Лопнет от злости, что наши сидят обедают. Сволочь, новоявленный рабовладелец...

Тачанка остановилась, гауптман спрыгнул на землю, заорал, взмахнул нагайкой. Женщины бросились врассыпную, один лишь Супрун как сидел на скоропашке, так и остался недвижим. Дымил самокруткой, хмуро поглядывая на немца.

А комендант уже стоял на тачанке, похлопывал нагайкой по лоснящимся голенищам и, показывая на солнце, что-то выкрикивал.

— Зашло бы оно для тебя навеки, — прошептала Маруся. — До каких же пор это будет продолжаться, Ваня? Нет больше терпения...

Впечатление было такое, что ночь, как темная тарелка водой, всклень наполнена прозрачной тишиной. Но вот тишина переливается через край, и тогда где-то далеко слышны глухие раскаты грома.