Дом Бертран стоял на северной окраине городка. Урт делал здесь поворот. У этого поворота начиналась дорога на Комбле-о-Тур.

В субботу, когда вдова пошла на станцию, а Бенцель отправилась на вечернюю мессу, Щербак через окно пробрался к ним в дом. Жаловать таким образом в чужую квартиру было небезопасно, но ничего лучшего он не придумал.

Ждать пришлось долго. Когда сидишь один в темноте, реальное ощущение времени утрачивается.

Но вот появилась Мари Бенцель. Щелкнул выключатель, комнату залил немного приглушенный розовым абажуром свет.

— Руки! — сказал Щербак. — Руки, мадам!

Бенцель с ужасом смотрела на пистолет Антона, руки ее дрожали, у локтя покачивалась замшевая сумочка.

Антон снял сумочку, судя по тяжести, в ней ничего не было, кроме обычных женских принадлежностей. Здравый смысл подсказывал: женщину следовало обыскать, все же это была не совсем обычная женщина, однако он не решился на обыск. Смутило его то, что мадам сама проявляла некоторое желание раздеться. «Какого черта? — подумал Щербак. — Зачем Жозеф поручил мне это дело? Я совсем не знаю, как мне вести себя здесь, у этой очень непростой дамы, как начать разговор?»

Антон окинул взглядом комнату и указал пистолетом на стул.

— Садитесь.

— Спасибо! — сказала Бенцель. — Вам деньги или драгоценности?

— Сидите спокойно! — более сурово произнес Щербак.

— Что все это значит? Кто вы такой?

Антон впервые слышал ее голос. Он был хриплый, будто простуженный. Бенцель явно волновалась.

— Имею ли я в конце концов право спросить, кто вы такой? — настаивала мадам, смелея с каждой секундой.

— Спрашивать буду я. Руки можете опустить. Имя?

— Жаклин. Жаклин Бодо.

— Профессия?

— Переводчица.

— Где работаете?

«Зачем я это спрашиваю? Нет, следователь из меня не получился бы».

Бенцель оправилась от испуга, она даже пригладила волосы. На Антона смотрели глаза хорошенькой женщины, обеспокоенной вторжением в ее жилище незнакомого человека. Похоже, она не собиралась по этому поводу долго расстраиваться, убежденная в том, что произошло недоразумение, которое вскоре прояснится.

«Неужели мне придется в нее стрелять? А что, если она расплачется?»

— Видите ли, я давно уже не работаю... Родители привезли меня сюда, в глушь. Для этого были особые причины. — Бенцель очаровательно улыбнулась и опустила глаза. — Один немецкий интендант слишком настырно приставал ко мне. А у меня есть жених...

— Превосходная версия, — сказал Щербак. — И преподнесли вы ее, мадам, так искренне, что меня это тронуло. К сожалению, все это не для меня, Мари Бенцель!

Бенцель испуганно заморгала. Щербак отвернул лацкан пиджака.

— Так вы из гестапо?.. К чему в таком случае…

— Спокойно, мадам. Вы только отвечаете на мои вопросы. С какого времени вы начали служить бельгийекому подполью? Что вам поручали эти люди? Выкладывайте все по порядку.

— Да как вы смеете! — вскрикнула Бенцель. Ее красивое лицо исказилось гневом. — Я буду жаловаться!

— Кому, мадам?

Бенцель села ровнее, откинула прядку волос, сползшую на румяную от волнения щеку.

— Это грязный поклеп! Я немка! Четвертый год пропадаю в этой проклятой стране, рискую жизнью — и вот она, благодарность! За все, за все, что сделала я для фатерлянда! — Казалось, Бенцель задыхается от возмущения. — Знаете ли вы, кто послал меня в Бельгию?

— Я вас внимательно слушаю, мадам.

— Не имею права называть имя шефа, — со злостью цедила сквозь зубы Бенцель. — Ничего, вы еще пожалеете... Как только он узнает о вашем ночном вторжении...

— Ваш шеф не узнает о нашей встрече, мадам, — сказал Щербак. — Я располагал сведениями о том, что вы преданно служили гестапо, и хотел услышать подтверждение из ваших собственных уст. Спасибо! Но вы меня не поняли, мадам... Сидеть! Я как раз тот, для кого вы старательно сочиняли сказочку о побеге от нахального ухажера.

На короткое время в комнате наступила тишина.

— Проклятье! — Бенцель побледнела. — Вы... вы...

— Мари Бенцель! За кровь бельгийских патриотов, которых вы продали оккупантам в Брюсселе и здесь, в Арденнах, партизанский суд приговорил вас к высшей мере наказания.

Голос Щербака звучал сурово. Растерянность оттого, что перед ним женщина, уже прошла. Он видел перед собой жестокого врага, одного из тех, кто не останавливается ни перед какой подлостью, кто давно попрал все святое. Нет, не грехи замаливать ходила она в церковь, а беззвучно убивать новые жертвы. Это так удобно совершать под сенью креста, когда с клироса звучат голоса певчих, напоминая о бренности мирской жизни.

— Я пришел исполнить приговор.

— Нет! — закричала Бенцель. — Ради бога, вы не сделаете этого! Я хочу жить! Я так мало жила...

— Ваши жертвы тоже хотели жить.

Бенцель попыталась встать. Щербак осадил ее жестом. По бледному лицу шпионки скользнуло подобие улыбки.

— Я понимаю, что вина моя большая, — лепетала она, дрожа, — но я еще могу вам пригодиться. — Она игриво усмехнулась. — Возможно, даже вам... лично...

Щербака передернуло.

— Хватит! — крикнул он.

Бенцель скользнула рукой за пазуху и выхватила маленький, почти игрушечный, браунинг.

Но Щербак выстрелил на какой-то миг раньше.

— Знаешь, это совсем не то, что в бою, — сказал я. — Там кто — кого, бескомпромиссная альтернатива. А здесь... Больше не поручай мне таких вещей. Не знаю, сумею ли я еще раз...

— Лейтенант Щербак! — взорвался Дюрер.

Я вскочил на ноги.

— Жан не сказал бы: не поручай мне. Его словами были бы: самое опасное — мне! Разве не так? Иди.

Я четко повернулся через левое плечо и направился к двери.

— Подожди. — Дюрер вышел из-за стола, догнал меня. — Тебе не кажется, что воздух стал чище?

— Ветер переменился, — сказал я. — Хвоя заглушает болотный запах.

— Эх ты! В Арденнах стало меньше на одного фашиста, а ты о ветре... — Дюрер помолчал, а затем снова заговорил глухо, вполголоса: — Осенью сорокового Бенцель втерлась в доверие Артура Глетчера. Лишь двоим из двадцати членов его группы удалось избежать ареста. Именно этих двоих Бенцель не знала. За день до расстрела Артур сумел передать на волю записку... Это был мой друг. Мы вместе учились в Антверпене...

Я ушел потрясенный. Мне было стыдно за свою минутную слабость. И я еще раз поклялся себе, что не буду питать слабости к врагам. Это жестокость всегда несправедлива, а справедливость жестокой не бывает никогда.

Сквозь молочно-белую пелену облаков просвечивалось солнце. Над каньоном Ригель, который угадывался слева в безлесой долине, дрожало испарение. Четверо партизан на самодельных носилках несли раненых, сквозь бинты проступала свежая кровь. Мелькнул перед глазами озабоченный Мишустин.

— Не пустует, Иван Семенович, твой лазарет? — сказал я.

— Такое дело, — тихо произнес он, не поднимая глаз, и вдруг набросился на свою команду: — Ну кто так несет? Лошади — и те ходят в ногу!..

Когда дело касалось раненых, спокойный, уравновешенный Мишустин умел быть требовательным и даже злым.

Прошедшей ночью Дюрер нанес врагу два ощутимых удара. На станции Ремушан был полностью уничтожен эсэсовский гарнизон и взорвана плотина электростанции в Лёрсе.

...Возвратившись с заданий, партизаны устраивались на бревнах, на влажной после недавнего дождя земле — чистили оружие, разговаривали, вспоминали подробности сшибок с фашистами.

Егор вынес гитару, ударил по струнам.