Она стояла на огороде с тяпкой в руке и — он мог поклясться — смотрела на него. А около нее — конечно же тетка Кылына. Кто еще может подпирать вот так щеку указательным пальцем. Поблескивая на солнце смуглыми икрами, к ним спешила девушка.

И вмиг мысли унесли его в далекий Пульсойер. «О, если бы можно было заглянуть в будущее! Если бы можно было. Но этого человеку не дано».

Посреди улицы покачивал длинной шеей колодезный журавль. Оттуда доносился ломкий, почти детский голосок:

Несказанно родным повеяло на Антона от этой песни, не раз слышанной в вечерних сумерках давным-давно, наверное сто лет назад, когда он был еще юным и безусым и не имел понятия, что такое война, а о любви лишь слышал от старших.

Тогда эта песня не хватала его за душу, слова пролетали мимо, за ними не виделась тропинка ни из дома, ни к дому. Ничего еще не было тогда. Разве что начало чему-то диковинному, непонятному по имени жизнь.

Антон побежал напрямик.

Наверное, не было на свете силы, которая могла бы остановить его в ту минуту. Дереза — сладкие ягоды детства — цеплялась колючками за одежду, заматеревший курай трещал под ногами, как соль.

Тысячи километров, помноженных на тысячи жестоких дней, отделяли его от матери, от родного дома, но здесь в один миг слились и время, и пространство.

Хотелось закричать: «Мама! Это я, Антон, твой сын! Я вернулся!» Но язык словно онемел, так бывает во сне — кричишь, а голоса нет.

Пьянящий воздух струился вокруг него невидимыми испарениями, вбирая в себя запахи ликующей земли. И эта земля, и высокое небо над нею, быть может, храня в памяти бесчисленное множество промчавшихся между ними ураганов, взывали к жизни.

Все позади: надежды и сомнения, горькие странствия вдали от отчего порога, не знающая пощады война. Нет ее, не‑е‑ет! Остались лишь следы: полузасыпанные окопы, рваные воронки — шрамы на теле земли...

ОНА лежала долго, слишком долго в ожидании своего часа. Днище проржавело, покрылось рыжей чешуей. В ее отверстиях поселились золотистые божьи коровки. Полевые мыши свили гнездо под металлическим бугорком в ковре зеленого дерна. Нежно-синие, как девичьи очи, колокольчики спрятали ее в своих зарослях...

Антону показалось, что под ногами внезапно расцвел подсолнух. Такой огромный, что не охватить его и распростертыми руками. Огненные лепестки развернулись веером, дохнули в лицо жаром.

Оглушительный взрыв расколол небо, голубая, вдруг помутневшая высь содрогнулась, качнулась, подернулась туманной дымкой и стремительно, набирая скорость, рухнула на землю...

Мама...

Ночью прошел дождь, омыл околичную степь — ровную даль в морщинах неглубоких балок. Мокрые травы сверкали, переливаясь красками под майским солнцем. А оно выкатилось со стороны удаленного отсюда Азовского моря огромным багряным шаром, слегка мерцая по краям, будто дрожа от утренней прохлады.

Широким шляхом, что берет свое начало где-то под Мелитополем и бежит на юг в степную синь до Перекопа, шел мужчина в потрепанной шинели и разбитых кирзовых сапогах, с небольшой котомкой за плечами. Путник смахивал бы на солдата, который возвращается после долгой службы домой, если бы не гражданская фуражка, из-под которой уже густо серебрилась седина. Да и время для таких возвращений неподходящее — на земле шла война.

По дороге ползли немецкие фургоны, урчали на выбоинах, разбрызгивали грязь. На жестких прицепах покачивали короткими хоботами полевые пушки. Борты машин пестрели размытыми дождем надписями: «Nach Krim!»

Мужчина в шинели, сойдя на обочину, обозревал колонну усталым взглядом.

Последний фургон неожиданно затормозил, из кабины выглянуло угрюмое лицо унтер-офицера.

— Рус, ком гер! Ком сюда!

Лишь на мгновение в глазах путника мелькнула тревога, вскоре он уже стоял рядом с унтером. Тот потребовал документы, долго листал бумажки, читая вслух, до неузнаваемости коверкал украинские слова.

Документы, выписанные на Гната Петровича Бугрова, оказались в порядке. Немец, сверкнув стеклами очков, резко подбросил руки вверх.

— Хенде хох? Га-га! — удовлетворенно захохотал. — Добрый воля плен? Ты ест молодец!

Унтер подморгнул, хлопнул дверцей и, похоже, тут же забыл о пленном.

Какое-то время Бугров смотрел вслед машине, затем сердито сплюнул и порывисто бросил котомку за плечи.

Кое-где сбочь дороги зеленели посевы, но большей частью поля лежали запущенные, в молодом бурьяне проглядывали желтизной остатки прошлогоднего жнивья.

Два высоких кургана зажали между собой дорогу, образовав нечто похожее на седло. На вершине одного кургана возвышалась толстая, грубо вытесанная неведомыми предками каменная баба. Бугров остановился, с интересом разглядывая это творение человеческих рук.

Сколько тебе лет, баба? Наверняка много ты повидала на своем немереном веку. Помнишь свист скифских стрел, слышала звон кривых татарских сабель. А теперь ты исклевана осколками снарядов...

У самых ног каменной бабы проходила линия траншей, изгибаясь через вершины обоих курганов. Должно быть, прошлой осенью здесь гремели огненные схватки. Земля была густо усеяна позеленевшими гильзами, ржавыми обоймами. А вот расщепленный на куски приклад винтовки, видимо, ячейку бойца накрыла мина.

Гнат Петрович снял фуражку, чуть постоял в задумчивости и зашагал дальше.

Сразу же за курганами от шляха отделялась взрезанная колесами степная колея, сворачивала налево к балке, в которой виднелись черепичные крыши селения Черная Криница. Говорят, в далекие времена здесь бурлила речка, теперь же вдоль ее высохшего русла гнездились укрытые вишневыми садами хаты. Зеленые тополя высились вдоль улиц вперемежку с приземистыми нарядными акациями, ветер раскачивал их верхушки.

Балка ниспадала к широкой пади, село, разрастаясь, ползло во все стороны, словно радуясь, что вырвалось из тесной старицы на простор. На улицах тарахтели машины, заезжали во дворы, слышалась немецкая речь.

Бугров догадался, что это та самая колонна, которая обогнала его в степи, за курганами, и сбавил шаг — встречаться с любознательным унтером еще раз не хотелось. Однако улица здесь, на краю села, была единственной, а сворачивать куда-нибудь было уже поздно.

Грицко Калина так и рвался из хаты, чтобы самому глянуть, что это за люди — фашисты, но мать каждый раз слабым стоном удерживала его вблизи. Грицко вспомнил отцов наказ, и сердце его наполнилось необычной отвагой, такой неуемной храбростью, что он готов был сразиться с целым миром, лишь бы отец не упрекнул при встрече привычно знакомым: «Эх ты!»

Почувствовав, что проголодался, отрезал краюху хлеба, растер на корке дольку чеснока, густо посолил и, примостившись на лавке у окна, принялся жевать. Раздумывал: откуда они взялись, фашисты? И почему они разгуливают на свободе? Грицко был уверен: фашистов держали в клетке, а потом они сорвались с цепи, как в прошлом году волкодав у дядьки Прохора.