Щербак не знал о подлой провокации, устроенной штурмбанфюрером Зицем, но, услышав от Герсона о гибели Викто́ра, вызвал начальника разведки Фернана и приказал ему до наступления темноты вывезти Франсуазу за город.

...Переодетый агент, посланный на кладбище проследить, не придет ли кто из незнакомых мужчин прощаться с покойником, доложил начальнику СД, что мадам Викто́р до самой темноты стояла на коленях около могилы, а затем побрела домой.

Зиц выслушал агента и отправился в офицерский ресторан, приказав доложить ему, как только приведут арестованную.

Через два часа у штурмбанфюрера иссякло терпение, он сел в «фольксваген» и поехал на улицу Сен-Мари, где за буковым леском, на отшибе, стоял домик машиниста.

Ему доложили, что мадам Франсуаза не возвращалась с погоста. Зиц сорвал злость на сидевших в засаде эсэсовцах и помчался в штаб, чтобы отдать приказ на облаву.

Переправившись на лодке через Урт у его слияния с Амблевом, Фернан всю ночь вел Франсуазу горными тропинками. Ему стоило немалых усилий убедить жену подпольщика оставить свой ненадежный очаг. И в дороге они время от времени продолжали этот неприятный для обоих разговор, начатый у хмурых ворот кладбища.

— Пьер пал в бою. Над ним надругались, даже над мертвым. Разве ты до сих пор не поняла, почему так зверствуют боши?

— Не знаю, не знаю, — отрешенно бормотала Франсуаза в каком-то отупении. — Пьера больше нет, и мне все равно...

Ей было тяжело подниматься в горы, она то и дело останавливалась, чтобы отдышаться.

— Мы поступаем сейчас так, как завещал Пьер, — сказал Фернан. — Мы должны выполнить последнюю его просьбу.

— Пьер хотел, чтобы я ушла к партизанам? — Франсуаза, пожалуй, впервые осмысленно посмотрела на Фернана. — Это правда?..

...Щербак хотел переправить Франсуазу в Гент к ее дочери, но женщина противилась, заявив, что не собирается никуда уходить. Вся ее жизнь прошла в Арденнах, а теперь, на старости лет, в чужие края?..

Дальнейшую судьбу Франсуазы решил неожиданно подвернувшийся Мишустин.

— Такое дело, товарищ лейтенант, — заговорил он, смущаясь своей неловкости, — лазарет без медсестры — не лазарет. Женские руки при уходе за ранеными ничем не заменишь. А жить у меня есть где. Тепло, тихо...

Мишустина поддержал начальник штаба, рассудив, что если уж в партизанском лагере появилась женщина, то пусть она будет где-нибудь подальше от строевиков.

Щербаку пришлось сдаться.

— Будь по-вашему, — сказал он Мишустину. — Зачисляй, такое дело, медсестру в свой штат... А адъютанта моего скоро выпишешь? Что же ты за эскулап? Раны лечишь, а от какого-то несчастного прыщика избавить человека не можешь...

В эту же ночь на базу Либерте прибыл связной из Центра с приказом. Главнокомандующий Диспи сообщал, что по решению Фронта независимости Бельгии все разрозненные партизанские отряды, в том числе «Тайной Армии», объединяются в единую ударную силу. Этим же приказом генерал Пир, руководивший подразделениями «Арме Секрет» в Высоких Арденнах, назначался командующим всей «Тайной Армией».

Майские дожди щедро напоили землю. Зазеленели, закучерявились поля. Полезло вверх сеяное и несеяное. По озимой бродили дети, с корнем выдергивали осот, молочай, сочные стебли донника, охапками выносили свои трофеи к лесополосе. На плантациях подсолнуха и кукурузы шуршали тяпки. Повитель хищными объятиями душила всходы, каждое растеньице приходилось обихаживать вручную. А солнце висело в зените немилосердно щедрое, и земля накалилась, будто жаровня, от нее поднимался густой дурманящий запах.

Звено Надежды растянулось цепочкой. Проворная Оришка вырвалась вперед. Улька как ни старается, все же отстает, останавливается на миг, плюет на ладони — и снова вдогон... Катя и свой ряд ведет, и на материн словно нечаянно заступает.

— Притомилась, Кыля?

Кылына еще круче гнется над тяпкой, под синей кофтой покачиваются тяжелые груди. Дышит с присвистом. «Да-а, сдает кума, а когда-то была девка на загляденье!» — с грустью думает Надежда.

К куреню шли молча. Хотелось скорее отобедать и упасть в холодок на измятое сено, прислушиваясь, как сладко и томно гудит тело.

Приехал на буланой кобыле Гаевой, заглянул в бочку, есть ли вода, покрутился около куреня, должно быть надеясь увидеть Ульку, — она не вышла — и рысью помчался куда-то в поле.

Надежда потрепала Ульку за розовое, обгоревшее на солнце ухо.

— Ой, больно!

— А ему не больно?

Улька надула губы:

— Пусть не думает, если Клим, то на нем сошелся клин.

— Опять поссорились?

В начале весны, когда сеяли кукурузу, не хватило вдруг зерна. Клим Гаевой схватился тогда за голову.

— Как же так? Все было рассчитано по норме. Скажут: пропил.

Улька хихикнула и притихла. Все помнили, какими правдами и неправдами доставал посевное зерно председатель колхоза Архип Бескоровайный. Закрома пусты, фашисты все вымели начисто, увезли даже семена.

— А ну-ка, сватаные-пересватаные, признавайтесь, кто воровал?! — закричала вдруг Оришка. — Посмотрите друг другу в глаза! Понемногу таскали, пока не растаскали, да?

— Ищите, у кого кур много! — робко подсказала Улька.

— При чем здесь куры?

— А вот пойду и посмотрю, чем кормите. Не святым же духом? Верно, Клим?

Поднялся шум.

— Стойте! — крикнула Надежда. — Кулаками будем правды доискиваться, что ли? Может, сеяли гуще, чем положено, разве под маркер выдержишь норму? Соберем по початку, по два в складчину и досеем.

— А он у тебя есть, скажи, есть? — затараторила Мария Карпуха. — Может, от казахов привезла?

— Ох и жадюга же ты, Маруська!.. Тьфу! — ругнулась в сердцах Кылына. — Сколько знаю тебя, все такая — никак человеком не станешь. Я и за Надежду внесу, чтоб у тебя язык отсох!

Когда возвращались в село, Гаевой догнал Надежду.

— Спасибо, выручили. И вообще... Испугался я, даже стыдно... Жаль, что я в самом деле не пьющий...

Бригадир закашлялся, в его синих глазах мелькнуло что-то далекое, строгое.

— Под Ростовом меня... Когда второй раз брали. Теперь не то что пить, разговаривать трудно.

— А ты покороче!.. Я понятливая. — Надежда приветливо улыбнулась. — Сколько тебе годков, Климентий?

— Двадцать восемь. А что?

— Двадцать восемь, а оброс на полста. Не парень, а репей колючий. И Ульяну зря обижаешь.

Гаевой провел рукою по щекам, смутился:

— Скажете тоже. Это она меня... Как не куснет, а все вроде бы голодная.

На другой день Клим вышел на работу в новой рубахе, старательно выбритый, и все вдруг сделали открытие, что он молод еще и даже красив, а сизый рубец на шее не такой и страшный, чтобы прятать его под бородой. Только на Ульку эта перемена подействовала как-то странно. Она начала сторониться бригадира, делала вид, что не замечает его присутствия. Вот и сейчас не вышла из куреня, хотя хорошо знала, что Гаевой приехал ради нее.

Женщины дремали, подложив под головы натруженные руки. Улька что-то нашептывала на ушко Кате. Сквозь щели в курене тянулись вниз золотые нити.

«Сама липла к нему, а теперь в кусты, — с непривычным раздражением думала Надежда об Ульке, растирая меж пальцев лепестки васильков. — Нет, от судьбы не убежишь... Только мне и удалось... «Сколько лет нам с тобою, Надя?» — «По семнадцать». И боль в глазах, и такие желанные жесткие губы. Ох, Андрей, почему рассудок и чувства так часто не находят общего языка?»...

Снова застучали копыта, послышалось фырканье лошади. К куреню приближались чьи-то шаги. Улька встрепенулась:

— Спим, Катя, слышишь? Мы давно спим.