— Николай, дрезина! Предупреди ребят.

В ночную темень полетел крик совы и тут же откликнулся эхом внизу, под мостом.

Глухо шумела, обтекая бетонные опоры, река.

Ощупывая колею тусклым фонарем, быстро приближалась электродрезина. В свете фонаря, словно ночные мотыльки, плясали снежинки. Антону показалось, что не только он видит вражеских солдат, но и они его. Плащи немцев отливали черным глянцем, по ним стекали капли растаявшего снега. Один из них бросил недокуренную сигарету, и она, прочертив в воздухе огненную параболу, упала прямо перед носом Щербака.

Дрезина выкатилась на мост. Свет замелькал в переплетениях ферм.

— Ох, и чесались же у меня руки! — произнес со злостью Антон.

— А ты их в карман, — посоветовал Кардашов. — Иногда помогает.

Тяжело сопя, по круче поднялся Жозеф Дюрер. Следом за ним появилась и огромная фигура Егора.

— Где вы тут? Не позамерзали?

Жозеф в куртке и в армейских галифе из чертовой кожи, шея закутана шерстяным шарфом.

— А мы их сейчас погреем! — загудел Довбыш, ловким движением фокусника извлекая из кармана флягу с ромом. — По глотку на брата. Вы первый, командант...

— У нас не больше двадцати минут, — вытер губы концом шарфа Жозеф. — Георг, вы с Андре остаетесь на месте и действуете самостоятельно. Ан аван[15], санкюлоты!

С гор наползала влажная мгла. Дюрер то и дело спотыкался на скользких шпалах. Щербак и Кардашов спешили за ним вдоль насыпи. За акведуком железнодорожное полотно выгибалось, обходя поросший редким сосняком огромный выброс известняка.

— Здесь, — сказал Жозеф.

В этот момент в глубине земли родился едва уловимый гул. Вскоре он усилился — из-за поворота сверкнули два красных глаза.

Пока Жозеф размахивал фонарем и руками и о чем-то кричал, Щербак и Кардашов лежали в зарослях, прислушиваясь к звону рельсов и стуку собственных сердец.

Паровоз зашипел паром, лязгнули буфера. Из будки выглянул машинист в меховом картузе.

— Какого дьявола?

Жозеф с перепуганным видом подбежал к нему.

— Слава богу! Я боялся, что вы не заметите меня. Там акведук, мсье машинист, акведук размыло! Слышите, как вода хлещет? Я так боялся, что не успею.

Машинист неторопливо начал спускаться по ступенькам.

— Предупреждаю, мсье, не знаю, как вас по имени. Если вам померещилось с пьяных глаз, будете отвечать за остановку эшелона перед властями... Эй, ребята, а ну-ка сбегайте, взгляните на тот проклятый акведук!

Двое коренастых молодцов в замасленных робах — кочегар и помощник машиниста — спрыгнули на землю и тут же уперлись животами в дула автоматов.

— Руки! — крикнул Антон по-русски. — Леве бра![16] — добавил он по-французски. — Вот так. И не шевелиться!

— Господа, господа, — залепетал машинист, — что вы делаете? Мы на службе, господа...

— Отведи этих двоих в сторонку и отпусти, — шепнул Дюрер Жану. — Будем ждать тебя около моста... Эй, вы, слушайте внимательно! Мы отпускаем вас домой, а шефа задержим как заложника. Через час вы можете доложить начальству, что на вас напали франтиреры. Но только через час, не раньше, ясно? Иначе этот симпатичный господин, — Жозеф ткнул машинисту пистолетом в грудь, — будет расстрелян. Надеюсь, вы понимаете, что мы не шутим?

— Руки можете опустить, — сказал Жан. — А теперь марш вперед!

Молоденький кочегар уставился на машиниста перепуганными глазами.

— Мсье, мы сделаем все, как вы приказали. Только не убивайте его...

Когда железнодорожники в сопровождении Кардашова исчезли в темноте, Жозеф обнял машиниста.

— Ну, Викто́р, никогда не думал, что ты такой артист! Да, не по той стезе ты пошел в юности, дружище.

— Зато в тебе кровь настоящих гезов играет, — произнес смущенный машинист. — А это русский? Познакомил бы нас.

— Его зовут Антуаном, — сказал Дюрер, — убежал из плена, а теперь, как видишь... Между прочим, он друг Рошара...

— О, Дезаре! — полногубый рот Викто́ра расплылся до самых ушей в улыбке. — Рад, очень рад... Дезаре много рассказывал мне о России.

Он сжал руку Антона, Щербак улыбался в ответ, говорил принятые в таких случаях слова, а в глубине души накапливалась обида. Ну, пусть Дюрер, для него он новый человек, а Николай... Неужели Николай не мог предупредить его, что машинист — свой человек? А если бы возникла какая-то неувязка, ведь он, Щербак, мог бы и пристрелить этого Викто́ра.

Натянув картуз по самые уши, машинист полез в паровозную будку.

— Заговорились мы. Скоро встречный.

— Пассажирских не будет? Это точно?

— Головою...

— Ну, голова твоя нам еще пригодится. Давай!

Крутнулся маховик, прижались, вцепились в рельсы колеса, длинной цепочкой потянулись вперед, ускоряя бег, приземистые платформы с рудой.

Викто́р спрыгнул на ходу поезда со ступеньки, покатился по насыпи.

— Ах, дьявольщина! Забыл трубку. К вещам, знаете, как к людям, привыкаешь. Ну, да что уж теперь...

Туман проглотил хвостовые огни.

На какой-то миг Антону показалось, что не было никакого поезда, что все это причуды болезненного воображения. Но рядом тяжело дышал Викто́р, а впереди слышался гул, который вдруг усилился, будто состав неожиданно выскочил из тоннеля на простор.

— Мост, — вымолвил совсем тихо Викто́р.

— Эх, Андре! — выдохнул Дюрер. — Неужели не рассчитал?..

Желтая вспышка разорвала ночную темень, ударил, сотрясая окрестности, гром...

Хаос звуков нарастал, превращаясь в визг и скрежет. Грохот взрыва подхватили горы, усилили во стократ, рокочущим эхом понесли дальше и дальше.

И вмиг наступила тишина. Слышен был лишь глухой шум воды под акведуком да шуршание гравия под ногами.

— Вуаля ту, — сказал Жозеф. — Аллён![17]

Иногда минувшая жизнь кажется мне извилистой тропинкой, которая бежит без передышки за невидимый горизонт. Ухабы, холмы, балки на пути... А тропка то нырнет в темноту, то выскочит на освещенную поляну; вдоль тропы стоят молчаливые приметы, какие-то столбики, обозначающие краткие остановки, за них память цепляется будто птица крылом. Кое-где вешки эти и приметы возвышаются над иными, как повороты судьбы.

Вон там остался навсегда лежать мой отец, буденовец, организатор одного из первых колхозов в Таврии, зверски замученный куркулями. А оттуда я выехал в Киев на комсомольский слет. Есть еще одна вешка на жизненном пути, где я видел тебя в последний раз, мама.

Когда мы прощались с тобой, мы не знали, что я иду на войну. Похоже, что какой-то сказочный фотограф щелкнул в тот миг затвором и выхватил из целого мира только твои глаза, они навсегда остались возле малоприметного столбика на шляху. Смотрят твои глаза все время из далекой дали, из минувшего прямо в душу, и я читаю их будто книгу и никогда не смогу перевернуть последнюю страничку, ибо ее не существует.

А вот там был мой первый бой, боевое крещение, и, хотя после него прогремело много других сражений, первый запомнился навсегда, потому что он особенный...

Мы лежали тогда, зарывшись, как кроты, в раскаленную землю, и с ненавистью поглядывали на солнце: скорее бы оно садилось. Иногда человеку приходится ненавидеть то, что при других обстоятельствах он считает желанным, любит. Перед нами была Балта, там находились наши войска, а мы оказались в кольце и с нетерпением ждали ночи...

Язык прилипал к нёбу, а в ста метрах, в балке, была неглубокая криница, возле нее мы проходили рано утром и напились. Теперь же там окопался враг. Мы уже дважды поднимались в атаку на прорыв и понесли большие потери. И мы, и залегшие около криницы гитлеровцы словно затерялись в подернутой испарением одесской степи, а фронт откатывался на восток, и каждый час светового времени усугублял наше положение. Громко стонали раненые: их мучила жажда.