Должно быть, думала, что приехал Клим. Но вместо Клима голову в курень просунул Архип Бескоровайный. Прищурился, вглядываясь в сумрак, кашлянул.

— Дремлете, матриархи?

— Сало завязываем, Архип Семенович, — за всех ответила Надежда. — Как здоровье?

— Посвистываю.

Бескоровайный снял соломенную шляпу, утерся подолом рубахи, как полотенцем.

— Ох, и хорошо здесь у вас! Зимой тепла вдосталь, летом — прохлады. Гаевой не приходил?

— К подсолнухам подался, — сказала Улька.

— А ты откуда знаешь? — подморгнул ей председатель колхоза. — Эй, сонное царство, слушайте новости! В МТС трактора прибыли — раз, — начал он загибать пальцы, — водокачка заработала — два, мыла на редиску выменял — три. Живем, а?

— Ой, Коровайчик! — вмиг подскочив, вскрикнула Оришка. — А про мыло ты не бре?

— Божиться не стану, потому как с иконами не в ладах с детства. А вот управитесь с кукурузой до воскресенья — по куску мыла получите. В виде премии.

— Смотри, меня не забудь.

— Тебя забудешь...

Бескоровайный весь сиял, радуясь удачному разговору, под конец закашлялся от радости. Его одутловатое лицо с синими морщинистыми мешками под глазами засветилось доброй улыбкой. Надежда знала: у него больное сердце, врачи запретили работать, но он махнул на все рукой и сказал, что согласен умереть где угодно, лишь бы не на печи. Мотался на бедарке по бригадам, никогда не повышал голоса, а на провинившегося смотрел ясным взглядом апостола, и этого его взгляда все боялись больше, чем крика. Когда сердце жарким комком обжигало грудь, Архип Семенович гнал коня к лесополосе, подальше от людских глаз, и отлеживался в лебеде, сцепив зубы, постанывая, как раненый медведь в берлоге.

— Свежие газеты привез, — сказал Бескоровайный. — Оно, знаете, очень даже любопытное дело — газетку почитать. Мир велик, и в нем всякое творится...

Он пошел к бедарке. Конь встретил его веселым ржанием.

— Кремень.

— Это кто кремень — дядя Архип? — усмехнулась Катя. — Да тетка Горпина плачет от этого кремня. В хате настоящий зверинец: еж, галка, заяц, даже безглазый крот — где он только его и откопал... И все калеки.

— Чудной! — прыснула Улька.

— Душа жалостливая.

— Себя пожалел бы, — подала голос Оришка.

О газетах забыли.

...Вечером снова приехал Клим Гаевой, пружинисто соскочил на землю, бросил повод на гриву буланой.

— Баштан на славу, — сказал он, лишь бы что-то сказать. — А вот подсолнухи бедноваты.

На Ульку будто и не смотрел, однако видел каждый ее шаг. А она мурлыкала себе под нос какую-то песенку, радуясь в душе, что это из-за нее бригадир дал такой крюк. От бахчи к селу была прямая дорога.

«Ну, чисто тебе дети», — подумала Надежда. Она сунула забытые газеты в кошелку, взгляд ненароком зацепился за набранный большими буквами заголовок: «ПИСЬМО ИЗ ГИЛЬЗЫ».

«Отбили четвертую атаку. Кончаются патроны. Мы окружены, отступать некуда. Прощайте, живыми фашистам не сдадимся.

Ст. лейтенант А. К. Щербак, М. С. Агеев, О. Б. Орбелиани».

Внизу было что-то напечатано от редакции, но глаза Надежды затянуло туманом. Смуглое лицо стало серым, как пепел, в висках застучало: «А‑Ка-Щербак... А‑Ка-Щербак...», ноги порывались куда-то бежать, но будто прилепились к земле, и не было сил их оторвать.

— Антон!

Ей казалось, что она вскрикнула на всю степь, и было странно, что никто не услышал этого крика. Лишь буланая на миг подняла голову от молоденькой травки и повернулась к ней. Недоуздок сполз ей на уши, и было похоже, что кобыла внимательно к чему-то прислушивается...

Была ночь, но в окнах редакции районной газеты «Красный Октябрь» все еще теплился свет. Помещение редакции находилось за зданием школы, окруженное кустами сирени. В воздухе висел аромат позднего цветенья.

— Я слушаю, — сказал устало редактор. Он сидел за столом, заваленным бумагами. От зеленого абажура, прикрывавшего керосиновую лампу, падала на стены тень. Над лампой бесшумно кружились ночные бабочки.

— А я вас знаю, — сказала Катя.

Редактор бросил взгляд на ее руки, лицо его посветлело.

— Катя... Сахно? — Он усмехнулся, довольный своей памятью. — Да, мы о вас писали. Ох, и попало же тогда нам от вас!

Катя смущенно опустила голову.

— А чего же вы... будто я не как все. Девчатам в глаза стыдно было глянуть. Подумаешь — руки...

— Ну, не скажите, не скажите, — покачал зажатым в руке карандашом редактор. Он встал из-за стола, приземистый как подросток, с густой шапкой будто чужих, поседевших волос и с чужими, не свойственными его порывистой молодой натуре морщинами у глаз.

Надежда со страхом смотрела на редактора, читавшего Антоново письмо. Последнее, посмертное. Из редакционной приписки в газете она уже знала, что неподалеку от села в терновнике, за несколько дней до вступления в Сивачи советских войск, погибло трое разведчиков. Недавно дети нашли там сплющенную гильзу от ракетницы, из нее торчал кончик пожелтевшего листка бумаги.

— Зачем оно вам? — сказала Надежда так, будто продолжала ранее начатый разговор. — Отдайте мне. Вам оно ни к чему, а для меня...

Редактор удивленно, словно только сейчас заметил, что в комнате есть еще кто-то третий, повел в сторону Надежды утомленными глазами.

— Письмо от сына. Вот... в газете, — продолжала

— Минуточку! Вы присядьте, — редактор, кажется, начинал что-то понимать. — Как ваша фамилия?

— Щербак.

Какой-то миг редактор смотрел на Надежду недоверчиво.

— Не ожидал, никак не ожидал. Ведь мы лишь вчера опубликовали. И так быстро, — бормотал он. — Да вы не волнуйтесь, сейчас налью воды.

Он хлюпнул из графина в надтреснутый стакан и выпил сам.

— Выходит, разведчик старший лейтенант Щербак погиб, освобождая родное село... В воскресном номере дадим целую полосу...

— О чем вы говорите? — вмешалась Катя. — Тетя Надя, Надежда Егоровна пришла, чтобы...

Редактор густо покраснел.

— Извините, заговорился... Вы должны рассказать мне о сыне все-все... Это богатейший материал! Говорю вам как журналист!

Он снова увлекся, начал доказывать, как важно, чтобы о героическом подвиге земляка узнали все, это воспитывает...

— А письмо отдадите?

— Письмо? — Редактор запнулся. — Видите ли, его забрали в музей. Письмо и гильзу, в которой оно находилось. Экспонат! Конечно, у этих архивариусов не так просто вырвать, что попадает им в руки, но копию... копию снимем, это точно, я обещаю.

Он положил перед собою лист бумаги и потянулся за карандашом.

— А теперь скажите о сыне. Что-нибудь, все равно что.

Надежда вздохнула.

— Антон.

— Антон?

— Да, Антон, а что?

— Позвольте, позвольте, — всполошился редактор. — Вашего сына зовут Антоном? Но погиб ведь Анатолий. Анатолий Константинович Щербак! Откуда вы взяли, что это ваш сын? Ах да, в газете мы дали одни инициалы... Это наша ошибка.

Смысл слов редактора не сразу дошел до Кати. А когда в голове ее прояснилось, она бросилась к нему и на радостях поцеловала.

— Значит, это не он? Наш Антон жив? Слышите, тетя Надя? Жив!

Но Надежда ничего не слышала. Над ней склонился встревоженный редактор...

Почти два месяца, начиная с 10 апреля 1944 года, союзная авиация усиленно бомбардировала стратегические пункты Бельгии и Северной Франции. Воздушные армады миновали укрепленные районы Атлантического вала на недосягаемой для зенитной артиллерии высоте и обрушивали мощные, всесокрушающие удары по аэродромам, мостам, железнодорожным узлам и шоссейным магистралям.

Командующий группой армий «Б» генерал-фельдмаршал Роммель не без оснований считал, что за активностью союзной авиации скрывается что-то значительно большее. По секретным каналам связи с Берлином и ставкой главнокомандующего немецкими войсками на Западе генерал-фельдмаршала Рунштедта штаб Роммеля вел тревожный обмен мнениями о времени и месте возможной высадки десанта.