Он уже взял себя в руки. Передо мной снова сидел обычный Жан, Николай Кардашов, суровый, с льдинками в глазах.

— В самом деле я должен ехать за коляской?

— Конечно.

— И это все?

— Разумеется, не все. Вот адрес. Запомни, а бумажку сожги... Вот так... А теперь слушай внимательно. По этому адресу тебя будут ждать. Скажешь об Эжени и о коляске. Люн даст тебе сундучок. Пустой. Там его наполнят. Как разыскать нужную улицу, расспрашивать ни у кого нельзя. Ведь ты глухонемой. Понял?

— Но я же совсем не знаю Льежа!

— У нас есть карта города. А ты человек вроде бы военный...

Меня раздражал снисходительный, даже слегка высокомерный тон Кардашова, которого он придерживался в разговорах со мною. Впрочем, он, видимо, это чувствовал: всякий раз, только я начну нервничать, тепло улыбнется и тем самым обезоружит меня. Он умеет улыбаться одними глазами: в серых зрачках прыгают искорки, едва заметно подрагивают брови, и все! Прежней строгости его как не бывало, остается разве что ирония, добрая, дружеская, на которую грех гневаться.

Мы склонились над картой. К этому времени я уже настолько овладел французским языком, точнее, его валлонским диалектом, что мог мало-мальски поддерживать разговор, заполняя нехватку слов жестами. Но с чтением дела обстояли неважно. Я никак не мог понять, почему читать надо не так, как написано, а с вывертами языка. При чтении старательно выговаривал каждую буковку в тексте, а это по отношению к элегантному французскому языку было настоящим варварством.

Карта была подробной и охватывала не только Льеж, а также многочисленные его предместья от Гершталя на севере до Угре на юге. Мое воображение рисовало древние, окруженные со всех сторон каменным валом, замки. Закованные в кольчуги рыцари Карла Бургундского и Людовика XI штурмуют восставший город. Квентин Дорвард храбро сражается с Гийомом де ля Марком — бессердечным, жестоким Арденнским Вепрем.

— Как видишь, Антон, — вернул меня к действительности голос Кардашова, — тебе нет необходимости слоняться по центральным улицам Льежа. Там, конечно, есть на что посмотреть, но и немцев предостаточно, они любят фешенебельные кварталы. Твоя цель — Серен, металлургическое предместье Льежа.

Серен встретил меня дымом. После чистого арденнского воздуха здесь просто нечем было дышать. К тому же в тихую погоду. Многочисленные трубы «Шато де Серен», одного из старейших заводов компании «Кокке-риль-Угре», обильно сеяли сажу на крыши, на молодые деревца с проклюнувшимися почками, на велосипедистов и пешеходов.

Улица Дювалье утопала в живых изгородях. Нужный мне домик с мансардой стоял почти на самом берегу Мааса в окружении вечнозеленых лиственниц.

На мой стук долго никто не отзывался, а когда дверь наконец открылась, я в тот же миг забыл, что я не я, а глухонемой Клод.

— Дезаре! Ты?!

Он укоризненно покачал головой, приглашая одновременно жестом в дом.

— Салют, Антуан! Не ожидал? Я тоже. Рад видеть тебя живым и здоровым. Ого, Арденны пошли тебе на пользу!

— Здесь можно говорить?

— Даже петь! «Мы кузне‑ецы...»

— Подожди. Тебе не кажется, что мы уж слишком далеко заходим в нашей конспирации? Разве я не имел права знать, что иду к тебе?

— Кто тебя инструктировал? Жозеф?

— Жозефа я еще и в глаза не видел.

— Узнаю старого подпольного волка. Ну, а тот, кто тебя посылал, видимо, и сам знал немного. На Жозефа это похоже.

— Чей это дом?

— Мой, друже, мой. И чувствуй себя здесь как дома. Я приехал, чтобы встретиться с тобою. Собственно, я не знал, что придешь именно ты, но это не имеет значения, правда же?

— Правда, господин лесник.

Дезаре скривился:

— Не напоминай. Если бы ты знал, как осточертело угождать этим новоявленным нибелунгам! Каждый из них не стоит даже копыт благородных оленей, которых они истребляют здесь безжалостно на охоте, а потом, нахлеставшись шнапсу как свиньи, хвастают своими победами над бельгийскими женщинами. А я обязан ублажать их и с улыбочкой принимать из грязных рук рюмку, которую они в минуту откровения даруют мне как верному их слуге — егерю.

— И все это нужно терпеть?

— Нужно! — Дезаре вздохнул. — Пойдем в комнату. В ногах правды нет, как говорят русские... Зачем терпеть, спрашиваешь? А затем... Нализавшись, боши болтают не только о женщинах. Если бы услышал Гиммлер, он перевешал бы их всех подряд на первом попавшемся суку.

Мы зашли в комнату, которая, по всей видимости, была библиотекой. На одной стене висели полки, заполненные книгами. Письменный стол и два кожаных кресла дополняли обстановку. Напротив окна стоял мольберт с подрамником, на котором было натянуто начатое полотно. Под ним валялась оставленная в поспешности палитра с засохшими красками.

Меня обожгли глаза на полотне. В первый миг показалось, что, кроме глаз, на картине ничего и нет. Они заполнили все полотно — горячие, почти безумные. Однако так казалось лишь с первого взгляда. На самом же деле в глазах пламенела гамма человеческих чувств — ненависть, вызов, жажда свободы. Потом я увидел заросшее лицо, его истощенный, изнуренный вид не могла скрыть даже густая щетина на щеках, взлохмаченные пряди волос над лбом. Необычной была горделивая постановка головы, словно человек собирал силы для отчаянного прыжка вперед. Не знаю, как Дезаре удалось выразить линиями именно эту мысль, но она напрашивалась сама. Воображение же дорисовывало напрягшееся тело, а в раскрытых устах слышался крик. Что-то знакомое было в этом портрете, я уже видел этого человека, пожалуй, даже совсем недавно, но где — не мог вспомнить.

— Не узнаешь?

Голос Дезаре словно проявил невыраженные контуры, и передо мной встал утренний лес, почти физически ощутил в руках сучковатую палку и свое стремление умереть, лишь бы не попасть в руки к зловещему коменданту Зеелеру.

Я обессиленно опустился в кожаное кресло, будто снова пережил тот незабываемый миг, и пережитое опять истощило меня до изнеможения.

— Впервые вижу влияние искусства на человека, — произнес обрадованно Дезаре. — Выпьем за мой успех!

Он старался скрыть свою радость, но это ему не очень удавалось. Наверняка я ублажил его честолюбие, хотя и не сказал ни слова о портрете.

Вино было сладкое, густо-красное.

— Я не знал, что ты... Давно?

— Грех юности. — Дезаре поднял палитру, взвесил на ладони, осторожно положил на стол. — Два года учился Париже, в мастерской забытого ныне Марлона. Заказанные мне портреты имели спрос, а на то, что я делал по зову души, никто не обращал сколько-нибудь серьезного внимания. И я вскоре разочаровался в живописи, поступил в политехнический. Говорят, из меня получился неплохой электрик. Ваш Днепрогэс открыл мне глаза. Вернувшись домой, я вступил в партию. Служил на «Шато де Серен». Надо отдать должное этой компании, она умела ценить специалистов.

— А ты, неблагодарный, стал лесником.

— Напрасная ирония. Конечно, я совершил ошибку, и в ЦК мне указали на это недвусмысленно. Ведь на заводе тоже нужны наши люди. Но у меня не было сил работать на немцев. А тут подвернулось лесничество. Кроме того, — Дезаре лукаво повел глазами, — я знал, что мне предстоит спасти одного беглеца...

— Теперь же, когда эта благородная миссия выполнена, — подхватил я, — тебе полагалось бы возвратиться в Серен, но...

— Но Эдгара[11] не уговоришь, — хмуро заключил Дезаре и на мгновение умолк. — В твоем присутствии я становлюсь слишком болтливым. Между прочим, отец рад, что я лесник. Он из тех, кого не коснулась урбанизация. Человек слишком отдалился от в его кредо в оценке современности.

— Эжени родила двойнят, — сказал я.

Дезаре засмеялся:

— Еще один сюрприз малышки Эжени. От нее всегда приходится ждать неожиданностей. Два года за нею увивался адвокат из Вервье. А когда уже все, и в первую очередь сам адвокат, были убеждены, что дело идет к свадьбе, она выскочила за Симона.