Не меня несут, несу я Николая...

«Потерпи, — говорю я, — скоро будем дома. Я угощу тебя вишнями, которых ты сроду не ел».

«А ты не бросишь меня?»

«Ты что, Коля. Разве друзей в беде оставляют? А как бы я в глаза посмотрел?»

«Кому?»

«Земле нашей отчей, кому же еще?»

«Разве у нее есть глаза?»

«Конечно, есть. Она везде нас видит. И здесь, на чужбине. Каждый наш шаг».

«Это хорошо... Но почему ты остановился? Ведь так мы никогда не дойдем. Антон, Антон...»

Я стону и просыпаюсь.

— Больно? — спрашивает Егор. — Потерпи, братишка, ничего не попишешь...

— Такое дело, — говорит Мишустин. Его одутловатые щеки лоснятся от пота.

Не могу понять, почему Мишустин напоминает мне старшину Чижова. Ведь лицом они совсем не схожи...

Июль сорок третьего выдался на редкость жарким.

Хлеб в карачаевских степях созрел непривычно рано.

Андрей Иванович Цыганков исхудал, лицо у него совсем черное. В напрасных хлопотах, выпрашивая на уборку еще один комбайн, еще косилку, обивал он пороги в МТС, дошел до того, что посулил директору меда с колхозной пасеки.

Директор МТС страдал одышкой.

— Хорошая штука мед. Давно не пробовал.

Мясистая его рука повисла над телефонной трубкой.

— Ты что надумал?

— Как что? Рассчитаться хочу. Ты меня покупаешь — я тебя продаю...

— Мог бы и прямо в морду...

— Мог. В гражданскую я так и делал. — Директор вздохнул и положил трубку. — А теперь вот подтоптался. Вредны, говорят, резкие движения и быстрая ходьба.

Цыганков выскочил из кабинета директора, понося и его и себя. Кого он искушал? Старого вояку? Собственную совесть?..

Это был не просто мед, а золотой запас.

В прошлую зиму в районе вымерзли все пасеки. А дед Панас уберег. Держал ульи у себя в избе, варил пчелам какие-то сиропы из сушки, ходил на Бугрынь выменивать у проезжих сахар.

Цыганков лично следил за выдачей ежедневной нормы меда для детсадика и никогда не забывал сделать пометку в своем блокноте: сколько и кому отпущено.

В тот день, когда он вернулся из МТС, бухгалтер Каролина Иннокентьевна намекнула ему, что мед сейчас в хорошей цене, а в колхозной кассе разгуливает ветер. Цыганков заколебался было, но, вспомнив прошедшую зиму, голодный блеск в детских глазах, накричал на бухгалтера. Воспитанная Каролина оскорбленно поджала розовые губы, она не улавливала причины председательского гнева, а Цыганков не собирался давать ей отчет. Он лишь буркнул что-то неразборчивое, то ли «будет видно», то ли «занимайтесь своим делом».

А вечером ему встретился учитель Малахов. Он опирался на неразлучную палку с набалдашником в виде медвежьей морды. Его чахоточная грудь ходила ходуном от кашля.

— Прошлый год, Семен Никитич, ты вроде бы лучше кашлял, — сказал Цыганков.

— А как же, — Малахов скривился. — Вприсядку.

— Кумыс пьешь?

— Пью, если имеется.

— В санаторий бы тебе, к морю...

— Ага, в Ялту. Путевку дашь?

— Дам. Как только вышибут гитлеровцев из Крыма, поедешь.

— Нужно дожить.

— Доживешь! Детей учить кто будет?

— Детей... — лицо Малахова засветилось. — А знаешь, они отряд организовали. Имени Гавроша... Ясное дело, не патроны собирают — лекарственные травы, всякие там бессмертники. Копну целую натаскали. Отвезти бы ее, а, Андрей Иванович?

Малахов перестал кашлять, старательно протер платком запотевшие стекла очков, подслеповато жмурился от солнца. Без очков он стал похож на ребенка: усохший, небольшого роста, с наивными, узковатыми глазами.

— Отвезем, — сказал Цыганков. — Непременно. Позвоню в район, расспрошу, кто этим делом ведает, и отвезем.

— Вот и хорошо, — обрадовался Малахов.

Он надел очки и снова стал прежним Малаховым, каким его знало уже не одно поколение карачаевцев, — степенным, слегка сутуловатым, со странной привычкой — сопровождать почти каждое слово взмахом костлявого указательного пальца.

— Говорю школьникам: нашей травкой бойцов будут лечить, не зря же народ назвал ее бессмертником. А они, гаврошенята мои, такие гордые... Беги, Каролина по тебе заскучала.

— Самохин небось на проводе, — сказал Цыганков и вытащил из кармана потертый блокнотик. — Погоди-ка... Возьми записку. Зайдешь к кладовщику... И не вздумай отказываться, я тебя знаю. Слышишь?.. Целебная штука, сродни твоей травке.

Цыганков не очень верил в целительную силу меда перед таким недугом, как чахотка, но он не мог смотреть, как заходится от кашля Малахов. Он хотел было выписать килограмм, однако в последний миг вывел цифру «два». Не бог весть какая щедрость, а все же... Возможно, человеку хоть немного полегчает, не зря же в народе столько притчей... про мед. А с гаврошенятами надо бы встретиться, ведь они и на уборочной могут пригодиться...

— Слушаю, — сказал Цыганков.

В трубке послышался шорох, будто на том конце провода зашелестели листья.

— Все партизанишь, — начал с упрека Самохин.

— Слушаю, — повторил Цыганков. «Черт возьми, неужели директор МТС доложил?»

— Постановление об эвакуированных знаешь?

Цыганков облегченно вздохнул, искоса посмотрел на Каролину — могла бы и выйти, понимает же, что звонит первый. Слух у Каролины, что и нюх, — отменный.

— Чего молчишь?

— Я сказал: слушаю...

Цыганков отчетливо представлял себе, как дергается щека у Самохина.

— Знаю об этом постановлении, товарищ секретарь. Зачитывал его на собрании всем.

— А на деле как поступаешь?

— Как я поступаю?

— Не выкручивайся. Жалоба на тебя поступила. У меня в руках она...

Цыганков подумал, что это не листья шуршали в трубке, а, наверное, Самохин нервно расправлял бумагу.

— Донбассовцев почему не отпускаешь?

— Пусть едут, — хмуро отозвался Цыганков. — Силой никого не держу.

— Еще чего... Силою. А сам ходишь по хатам и уговариваешь подождать до осени. Так или нет?

— Плохой бы я был председатель, если бы в уборочную уговаривал людей разъезжаться.

— Значит, признаешь вину, праведник? — хрипло засмеялся Самохин. — А я думал, снова возвели на тебя поклеп. Ну вот что: прекращай эту агитацию... Нельзя! Что касается хлеба... Хлеб все равно уберем. А Донбасс кто поднимет? Мы с тобой не умеем. А те, кто могут, рвутся домой, на освобожденную землю, и удерживать их нам не разрешают. Понятно?

— Откуда мне понять? — сказал Цыганков сердито. — Я же тут у тещи живу, на блинах...

В горле застряла обида. Болела рука, но не та, что держала запотевшую телефонную трубку, — другая, которой не было.

Самохин долго сопел в ответ.

— Мне не до шуток, Андрей. Будь здоров!

Трубка заворковала, как голубь на гнезде. Цыганков положил ее на рычаг, но руки не убрал, будто ждал повторения звонка.

— Почему домой не идешь, Каролина?

Давняя неприязнь к этой женщине вызывала у Цыганкова назойливое желание сказать ей что-нибудь неприятное, едкое, но он сдерживал себя.

С тех пор как стал председателем в Карачаевке, Каролина преследует его показной влюбленностью, желанием знать каждый его шаг, быть в курсе всех его дел, особенно тех, которые далеки от служебных обязанностей. Она не навязывалась, однако молчаливая ее готовность прийти к нему по первому зову, неприкрытая жажда в маслянистых с искоркой глазах злили Цыганкова.

Если бы Каролина Иннокентъевна не была отменным бухгалтером, он бы давно уже избавился от ее услуг в правлении. Но он был по натуре воитель в отношении ко всякому злу, и уволить с работы способного специалиста, тем более женщину, лишь за то, что ей взбрело в голову одарить лаской начальника, ему было не по силам. Так он полагал, сдерживая свою ответную ненависть к этой женщине, и делал вид, что все между ними обстоит благополучно, старался не замечать ее похотливых взглядов, хотя они и были порой просто вызывающими.