Мы объездили старинные кварталы Нижнего города вокруг площади Гран-плас, осмотрели гильдейские дома, готическую ратушу, исполинский собор святого Михаила Гудулы. Нелегко было поверить, что это огромное строение со стрельчатыми воротами, узкими, как бойницы, окнами принесло свои башни и шпили из глубин раннего средневековья. В них таилось что-то суровое и загадочное, как сама история. Казалось, вот-вот за углом раздастся звон лат, послышится грохот тяжелых шагов закованных в железо крестоносцев, приглушенные забралами голоса.

Затем Дезаре повез меня в Верхний город на Плас-де-Мартир, и мне невольно подумалось, что я сижу не в трофейном «опеле», а в фантастической машине времени, которая перенесла нас из сурового средневековья в эпоху пышного классицизма, где господствовала пластичная геометрия античного мира вперемежку с надменной помпезностью ампира. Зодчие словно соревновались здесь в выдумках, щеголяли роскошью, нисколько не заботясь о гармонии.

— Эти дворцы напоминают красивую женщину, которая, желая блеснуть перед соперницами, потеряла чувство меры, — заметил Дезаре.

Я позавидовал уверенности, с которой он вел машину, безошибочно ориентируясь в переплетении улиц.

Город веселился.

Сотни английских солдат и офицеров фланировали по тротуарам. Изредка встречались канадцы. Бесконечным потоком плыли кокарды и шляпки. Отели были забиты офицерами, в «Метрополе» разместился солдатский клуб, в переулках открылись дансинги. Отовсюду лилась музыка. Эта музыка, нестройный говор и женский смех, сирены автомобилей и пьяные голоса создавали атмосферу беззаботности, неудержимого веселья.

Кучка подвыпивших «командос» под аркой у входа в парк беспорядочно напевала «Путь лежит на Типперери». Мордатый сержант дирижировал бутылкой рома, время от времени прикладываясь к ней мокрыми губами.

— Дезаре, — сказал я, — тебе не кажется все это кощунством? Фронт — рукой подать. Там и сейчас льется кровь...

Рошар пожал плечами.

— Ты слишком долго жил в глуши... Британский солдат никогда не был аскетом. Стоит ему вылезти из окопа, как он тут же забывает все молитвы, кроме одной: «Согрешу во славу твою, господи». Говорят, написал ее какой-то ротный капеллан, сам безбожник и отчаянный гуляка...

Около гостиницы «Кентербери» мой гид кивком головы указал на Бернарда Монтгомери, командующего 21‑й группой союзных войск. Фельдмаршал только что вышел из машины, маленький, как подросток, бросил на руки адъютанту плащ и, оставшись в шерстяном жакете цивильного покроя, был похож на кого угодно, только не на профессионального военного. Рядом с ним стоял пожилой генерал, которого я сначала и принял за командующего.

— Бригадир Невиль, — шепнул Дезаре. — Начальник службы гражданских связей при штабе Монти. Редкостная, скажу тебе, зануда, буфер между фельдмаршалом и корреспондентской братией... В гостинице разместился пресс-кемп, газетчики со всего света. Читай завтрашние газеты.

Монтгомери и Невиль исчезли за массивными дверями. Адъютант посмотрел на небо, на плащ, швырнул его в свою очередь водителю и побежал догонять фельдмаршала.

— Хотел бы я услышать, о чем будет идти сегодня разговор на пресс-конференции, — произнес Дезаре. — Я знаком с помощником Невиля полковником Тафтоном. Жаль, что его сейчас нет в городе, он провел бы нас в конференц-зал.

— Ты отца давно навещал? — спросил я, надеясь, что Дезаре вспомнит об Эжени.

Он вздохнул:

— Подначивает старик. Бошей, говорит, прогнали, а что дальше? Как были буржуи при власти, так и останутся. Ничего вы не добились. — Дезаре с грустью посмотрел на меня. — Неужели старик прав? И все будет как и прежде, до войны? И наша кровь задаром?.. Между прочим, твой капитан Гро теперь полковник. Один из тех, кому поручено формировать кадровую армию. Высидел карьеру, как наседка цыпленка...

Об Эжени Дезаре так и не вспомнил.

Утром, получив от Балигана инструкции, я покидал Брюссель. Люн был у Лальмана, выбежал попрощаться. Просил передать Николь, что задержится на несколько дней. Если я правильно понял, решался вопрос о переезде Филиппа в Льеж, где ему предлагали ответственный партийный пост.

Тяжкие мысли обступили меня в дороге. Возвращение домой откладывалось на неопределенное время. Я представлял, как разволнуется Довбыш, и не ошибся.

Егор так хряснул костылем о кровать, что тот разлетелся вдрызг. Он закричал, как мальчишка:

— Ждать! А сколько ждать? Может, мне невмоготу больше, ни дня!

Грудь его ходила ходуном, а в глазах застыла тоска.

Прибежала Анастази. Вдвоем мы успокоили Егора. Анастази гладила ему чубатую голову, говорила какие-то ласковые, материнские слова. Довбыш долго еще шептал ругательства.

— Мне, братишка, хоть бы одним глазом глянуть на родную землю, вдохнуть ее запах, а там и умереть можно. От радости... Люди и от радости умирают. Прекрасная смерть...

Над Сивачами звенело замечтавшееся бабье лето. Деревья трепетали побуревшими листьями, опутанные паутиной травы стояли будто в росе, а с огородов пахло щедрой осенью.

Выписавшись утром из больницы, Надежда застала у себя дома Катю.

— А я вишенки поливаю, — смущенно сказала Катя. — Давно дождя не было.

С того вечера, когда в больнице Катя призналась, что любит и ждет Антона, она стала стыдиться Надежды. Не избегала, как и раньше, приходила с узелком харчей «от зайца», но и не засиживалась, находя каждый раз причину, лишь бы скорее попрощаться.

Мысленно Катя ругала себя: «Зачем проболталась? Где это видано, чтобы набиваться в невестки?» Больше не решалась заговаривать об Антоне.

Надежда тоже не касалась этой темы, однако по другим причинам. Ей было радостно, что такая видная и смышленая девушка любит ее сына. Как-то они приснились ей вдвоем — стояли, взявшись за руки, молодые и сильные, словно ждали материнского благословения.

Поддерживать в Кате огонек ожидания она не хотела. Антон молчал, а кто не знает, почему в большинстве случаев молчат солдаты, и если Надежда сберегала в себе какую-то каплю веры, что сын жив, на то она мать, ничто не может сравняться с материнским предчувствием, глубина материнской веры неизмерима. А что и капля веры тяжела, как камень, — кому об этом знать? Перекладывать тяжесть на хрупкие девичьи плечи она не считала себя вправе.

— А голубей уже две пары. Хотите посмотреть? Такие смешные, в колодочках. Пищат!..

— Дети, — сказала Надежда. — Покроются перьями и полетят из гнезда в небо.

— А я у вас ночевала.

— И не боялась одна?

— Чего мне бояться? — Катя тряхнула завитками волос, стройная, голенастая. Стояла боком к утреннему, низко нависшему солнцу, лучи золотили ее брови и пушок на смуглой щеке. — У вас так хорошо. А бояться... Пусть Карпуха боится. Поймали пса шелудивого... И знаете, кто выследил? Галя.

— Галя? Да как же?..

— Она же тронутая. Невесть когда и спит. Бродит ночами... Вот и увидела, как Гришка к отцовой хате крался.

— Разве она его помнит?

Катя сжала кулачки.

— Глаза запомнили! Сватался к ней, угрожал, а Галя плюнула ему в лицо. Он, подлый, и отомстил — немцев привел... Сбежал с ними, а теперь, видишь ли, домой захотелось. Я бы его своими руками!..

— А что Галя?

— Выздоравливает. Что-то в ней к лучшему сдвинулось. Людей перестала сторониться, а то ведь, бывало, не подступишься. Только плачет и плачет... Родственница в Отраду увела.

Клим Гаевой ехал на бричке в поле, остановил коней у подворья.

— Здравствуйте, Надежда Егоровна!

— Здоров будь, бригадир!

— Ноги ходят?

— Обросли молодой кожей. Тесно, как в новых туфлях.

— Разносятся, — серьезно заметил он.