После похорон мы сидели у Филиппа Люна — я, Николай, Егор и хозяин дома. Пили терпкое вино и, как водится в таких случаях, вспоминали Василька.

— В конце концов, смерть есть логическое завершение жизни, — неожиданно произнес Люн, тряхнув седыми волосами. — Выпьем же за свой последний шаг. Кто раньше, кто позже...

Мы с Николаем переглянулись.

— И это все? — хмуро переспросил Довбыш.

Люн наклонил недопитый стакан, вино начало капать на скатерть, расползлось розовым пятном.

— Ни в день рождения, ни в минуту смерти человека не спрашивают о его согласии. — Язык Люна заплетался. — Пустили на свет — живи! И он живет, будто катится по инерции. Страшная эта сила — инерция... А затем говорят: хватит! Слышите?.. Слепой фатум. А может, я не хочу? Консенсус омниум[19] — как его достичь?.. Ха-ха-ха...

— Он пьян, — шепнул Кардашов.

— А в Испанию, — не вытерпел Егор, — тебя тоже понесло по инерции? Да и теперь... Есть лавчонка, достаток. Жил бы себе тихонько, а?

— В Испанию... Ты не был в Испании, Георг? Синие горы, розы, быки, коррида...

Люн допил вино и грохнул стаканом об стол.

— Вита бревис эст![20] И все же я живой, а Пти-Базиль... О, это так несправедливо, когда умирают молодые! Не-спра-вед-ливо!

Бесшумно вошла Николь. Она умела появиться в нужную минуту, и Люн — мы знали, что он и по сей день безумно влюблен в свою жену, — дал ей покорно отвести себя в спальню. Прижавшись к худенькому плечу Николь, он пробубнил:

— Я намолол глупостей? Извините, сеньоры... Однако никто, — слышите? — никто не смеет говорить, что Базиль умер в кровати... Базиль принял смерть в бою! А мы живы, разве не так? И быков на наш век хватит...

— Впервые вижу Люна таким, — сказал я.

— Он очень любил Василька, — отозвался Николай. — Может, потому, что собственных детей Николь ему не подарила.

Оставшись наедине, я долго размышлял над словами Люна. Что-то в этих словах меня тревожило. Душа может болеть так же, как тело. Не засевайте душу бурьяном сомнений... Кто это сказал? Не помню...

— Стефка, ты ли это?

— Не узнаете, тетя?

— А как же, богатой будешь.

— Я и без того богатая. Славка мой дома! Дударик мой ненаглядный... Я теперь надвое разделилась — одна половина с вами, а другая — там, от него не отходит. Смешно, правда же?

— Это сердце... А мы уже думали, что ты в Ташкенте пригрелась. Нет и нет...

— Не хотел же он! Исчезни, говорит, с моих глаз. А сам весь дрожит... Тот мужчина, Родионов, что письмо прислал, на фронт выписывался. Пришел прощаться. Прости, говорит, это я взял грех на душу. Думал, склею вашу жизнь, да, видать, ошибся. Вот тут-то и упал Славка ему в ноги. Отец вы мой, говорит, никогда не забуду...

Надежда смотрит в лазурные глаза Стефки — как преображает человека счастье! Стефка просто расцвела, округлилась. Как это она говорила, — мячик? И в самом деле мячик... Чего только не наколдует любовь... Корней когда-то... козой называл ее. Может, за быстрые ноги?.. Другая обиделась бы, а ей и это слово в радость. А еще — вишенкой. Ах, Корней!..

Разомлевший, ноздреватый снег липнет к ногам, под ним уже заходили мятежные земные соки, с Тобола доносится чье-то надсадное хеканье, кто-то рубит прорубь.

— Дед Махтей вот флигелек нам выделил. Живите, говорит, на здоровье, ваше дело молодое... Файный дедусь.

Надежда вспоминает железные розы Махтея. Когда пришла к нему просить коньки для Павлика, он ковал цветы в память Ивана Манюшина.

Похоронку прислали на Ивана, а вручить некому. Еще осенью Антонина, жена его, поехала в город да там и осталась. «Хозяйничайте, тетя Надя, как знаете. Не прижилась я здесь».

Иван привез ее в Карачаевку перед самой войной. Ходили слухи, чуть ли не выкрал у какого-то бухгалтера в Кустанае. Очень они полюбили друг друга. А ждать баба не умела или не хотела, вернулась к первому мужу.

Махтей, похекивая в опаленную бороду, стучал по листам железа, загибая их наподобие лепестков. Взглянул на Надежду, словно обжег.

— В хате Манюшиных живешь? Не стану ковать!

— Мальчонка ведь, дедушка...

— Не возьму греха на душу, не проси.

Хрипели, как старческие груди, мехи, скалился красной пастью горн.

На следующий день Махтей сам пришел, положил на скамейку сизые, только с наковальни коньки, покашлял у порога.

— Вчера я... с дурной головы. Не сердись. Нельзя, чтобы тень солнце застила...

Надежда и не заметила, как произнесла сейчас эти слова Махтея вслух. Стефка же, не разобрав их толком, продолжала тараторить о своем.

— Солнце? Ох, и соскучилась я уже по солнцу! Но не по такому, что лишь бы светило, а чтобы землицу прогрело да босиком по зеленой травке... А вот и мой дударик! Славка, познакомься: это тетя Надя, о ней я тебе уже рассказывала.

Надежда знала об увечье Станислава и все же, увидев его, едва сдержала стон. Рассудок никак не хотел мириться с уродливой куцестью человеческого тела, воображение дорисовывало стройные, крепкие, по-юношески жилистые ноги. Вот сейчас он встанет во весь рост и скажет: «Добрый день!» — или что-нибудь иное, приличествующее моменту, когда приходят гости. С мужскою вежливостью поможет снять полушубок.

— Здравствуйте!

Голос оказался звонким, певучим, а с худощавого и вместе с тем немного припухлого у глаз лица не исчезала настороженность. Станислав напряженно ждал первых слов, должно быть боялся слез и сочувствия. Надежда поняла это так ясно и отчетливо, будто прочитала его мысли.

— Вот таким ладным мужчиной я тебя и представляла, — сказала она, и Станислав сразу же повеселел, расчесал пятерней русый чуб.

— А я о вас слышал только хорошее.

И обоим показалось, что они знают друг друга уже давно. Разговаривали обо всем и ни о чем. Станислав показывал свою резьбу по дереву: шкатулки, разных смешных зверюшек, гордых беркутов, жаловался на неподходящий материал, вспоминал своего отца, мастера-краснодеревщика.

А потом была и сопилка, та самая, с которой Станислав не расставался и на фронте. И Стефка подпевала охрипшим от счастья голосом:

Андрей Иванович обещал весною открыть мастерскую, — сказал Станислав. — Вот и начну мастерить мебель. А это так, забава. Кому мои поделки нужны сейчас?

— Это ты зря! Напраслину возводишь...

Станислав махнул рукой, удлиненное лицо его посерело, стало будто вырезанным из дерева.

— Мне бы не пустышки мастерить, а снаряды, бомбы, пули. Чтобы падали они фрицам на головы каждый день, каждую ночь. Чтобы им самим костылять всю жизнь безногими. Слышите?! Железным поленом бы вам по ногам, проклятые, чтобы по чужим дорогам не шастали...

Он не кричал, наоборот, снизил голос почти до шепота, но тем страшнее были его слова, такая в них открылась бездна ненависти.

И Надежда вспомнила вдруг опустевшее село под Курском, и ей снова, как тогда, стало страшно. Горе порождало ненависть, ненависть звала к мести. Где же мера? Да и можно ли измерить людское горе? Есть ли хоть одна семья, которой не коснулось оно своим черным крылом, не оставило раны на всю жизнь?..

На рассвете Симон поднял Щербака по тревоге. В ответ на его расспросы он лишь пожимал плечами и загадочно моргал подслеповатыми глазами сквозь толстые стекла очков.