— Потуши.

— Я?

Цыганков дунул, наблюдая, как угасают огоньки в карих глазах Надежды, будто подул не на спичку, а на те огоньки, что вспыхнули в ее зрачках, засмеялся.

— Гадаешь?

— Примета.

— И о чем же она говорит?

— Не скажу... Померз в дороге?

— Наоборот, взопрел. Пешком шпарил со станции. Ни машины, ни подводы. А ждать до утра невмоготу.

Надежда словно ребенок всплеснула в ладони.

— В пургу! — Она даже поежилась от страха. — А заблудился бы?

— Я же к тебе шел...

Цыганков уже совсем было отважился начать разговор, ради которого и забрался в такую даль, чтобы раз и навсегда положить конец неясности в их отношениях, но Надежда, будто поняв его намерение, вскочила, тряхнула волосами, повязанными наспех синей ленточкой.

— Ой, что же это я? У тебя глаза сами закрываются! Наговоримся завтра. Пешком... Столько километров!.. Постелю тебе на печи, к утру отогреешься.

Цыганков порывался сказать, что не хочет спать, что глаза — это так, просто сомлел в тепле после четырех часов стужи, после миски горячего борща, но что-то в голосе Надежды было, а может, казалось, неестественным, и он подумал, что радости ее хватило ненадолго. Она лишь делает вид, что рада его приезду, иначе почему бы не написать ему хоть строчку? Конечно, рассуждал он, глядя, как она суетится, втаскивая на печь матрац и подушку, не выгонять же хозяйке гостя ночью в метель! Если ждала, то подошла бы и приветила по-родному, а не так — нечаянно прильнула. Минутный порыв, как и тогда, в Бугрыни, только там на прощанье, а здесь при встрече, и ничего особенного в том нет.

Радостное настроение, которым жил Андрей Цыганков с тех пор, как увидел у себя в правлении на столе конверт с адресом Надежды, растворилось в тревожном сомнении, почти уверенности, что чувства ее к нему — выдумка охотного к фантазиям одиночества. Старался не смотреть, как стелет Надежда ему постель, взобравшись на стульчик, иначе не достать обмазанного желтой глиной ложа печи, а глаза украдкой ловили каждое ее движение. Она почему-то замолчала, и это молчание было для него невыносимым. Мелькнула мысль, что Надежда просто боится его, потому и оборвала разговор, поспешив скорее отослать гостя в закуток печи, подальше от себя.

— Где у тебя вода? — спросил Цыганков, чтобы хоть как-то нарушить тягостную тишину.

— В сенях. Если не замерзла...

Ледяная вода остудила грудь, стало легче дышать и думать. Цыганков постоял немного во тьме, прислушался к гулу ветра во дворе и почти спокойный вернулся в горницу.

Надежда уже стояла в проеме двери в спальню, собственно, никакой двери не было, а был узенький, двоим не разойтись, проход, без притолоки.

— Напился?

— Наелся, напился, лег спать и укрылся, — сказал, усмехаясь, Цыганков. — Так говорил отец в бытность мою маленьким босяком.

— Маленьким? — переспросила Надежда так удивленно и искренне, будто и в самом деле не верила, что этот нынешний здоровяк когда-то был ребенком. — Ну, спи, маленький, скоро рассвет...

В стекла сыпал и сыпал снег, его шелест был похож на неразличимый шепот, в котором можно было уловить какие угодно слова, в зависимости от настроения, достаточно лишь прислушаться — потянутся беспрерывной цепочкой одно за другим, иногда призрачные и несуразные.

Надежде хотелось заснуть, но сон не приходил. «Сказал бы — люблю, но разве ты поверишь седому, подтоптанному?.. Я много думал... И судьбы наши схожи...» — Как это было давно! Не ответила тогда и одним словом не обмолвилась. Желанным было его признание, но слишком внезапным, породившим испуг. А потом полетели день за днем, и никто из них не отважился переступить запретную черту. Разве что на перроне, в последнюю минуту, когда она вдруг поняла: можно так и потерять Андрея навсегда... Но вот он снова рядом, и опять между ними черта, кто-то таинственно неясный... Не Антон ли из своей неизвестности?

И страшно Надежде. «Не суди меня, сынок, строго. Ведь я слабое существо, пребывающее в вечном трепете из-за своего одиночества, я всего лишь женщина, которой — чего там скрывать! — хочется обыкновенного человеческого счастья».

Надежда слышала, как переворачивается с боку на бок за стеной Цыганков. Вот он тихо, чтобы не разбудить ее, слез с печи, порылся в карманах, разыскивая папиросы. Горький запах табачного дыма дошел и до нее, щекотал ноздри, а снег за окном продолжал нашептывать неясные слова.

Босиком, неслышно Надежда подошла к дверному проему, не позвала, а скорее вздохнула:

— Андрей...

Если бы он не подбежал и не поддержал ее, она наверняка упала бы, так неожиданно обмякли ноги.

— Ты чего ревешь? — растерялся Цыганков. — Я чем-то обидел? Не надо было приезжать?

— Само плачется... Я слишком долго тебя мучила. И себя тоже... Помнишь, ты спросил на станции: сколько нам лет? Я, дурочка, ответила: семнадцать... А сейчас мне и в самом деле будто семнадцать. Девчонка я, глупая совсем... не знаю, что со мной происходит...

— Ты и есть девчонка, для меня конечно. Не плачь, пожалуйста, — все еще растерянно говорил он. — И люблю я тебя еще больше за то, что ты... Словом, все понимаю. Я так много хотел тебе сказать, чего только не передумал в дороге, а порог переступил — мысли смешались. Боюсь я тебя снова, робею.

Надежда притихла, прижавшись к его, груди, будто искала защиты от того, что творилось сейчас в ней самой, от давно забытого женского счастья, которому она так долго противилась. Цыганков подхватил ее, была она легкая и гибкая, словно и в самом деле девчонка.

И уже не было между ними третьего, он отступил в ослепительно яркую темноту...

Сивачевские петухи известили о приходе нового дня, молочный свет цедился в зашторенные изморозью окна. Все еще буйствовал приазовский ветер, кружила поземка. День пришел и ушел, удивительно короткий, и снова настала ночь, принеся наконец-то тишину, неправдоподобно звонкую, когда слышны чьи-то шаги в конце улицы и с деревьев и крыш падают в сугробы лишние комья снега.

— Ну, почему, почему? — в который раз в отчаянье допытывался Цыганков. — До сих пор я тебя понимал, два года жил надеждой... Слышишь? — Он вымученно улыбнулся. — На-деж-дой... Выходит, тобою жил. А теперь, когда мы вместе, когда ты — моя жена, разве не так? — ты снова откладываешь.

— Еще там, в Карачаевке, я хотела от тебя сына, — тихо говорила она. — Не решилась. Я ужасная трусиха... Ты мне снился неотступно, были минуты, когда впадала в отчаяние. И всякий раз меня что-то сдерживало. Не сердись, может, я сама тебя позову, непременно позову, только подожди... Я рада, что ты приехал, я счастлива, поверь, но дай мне еще раз разобраться в себе, потерпи, прошу тебя, Андрей...

Цыганков курил папиросу за папиросой, подставив лицо потоку струившегося из открытой форточки холодного воздуха.

— Разобраться, — глухо говорил он. — Что же тебе еще неясно?

— Что неясно? — удивлялась теперь Надежда. — Я самой себе неясна, во мне что-то неясно... Не готова я... Ну, ладно... Отойди от окна, простудишься.

— Спасибо за заботу, — жадно глотал дым Цыганков. — Ты ничего не пожалела для меня. А мне все мало, я, видите ли, захотел большего, думал: навсегда это у нас.

Она вздохнула:

— Ты не понял, Андрей, а я не знаю, как объяснить. Да и можно ли объяснить, если я сама... сама... Ну, что же ты там стоишь?

В полумраке под тонкой полотняной рубашкой призрачно белели ее плечи. Беспредельную, колдовскую власть имела над ним эта женщина.

В начале декабря 1944 года на Западном фронте установилось затишье. Немецко-фашистские войска занимали оборону по линии Зигфрида, а союзники разрабатывали планы, как ее преодолеть.

Убежденные, что немцы сейчас озабочены состоянием укрепрайона, который они в свое время сильно ослабили, перебрасывая на побережье все, что можно было снять с прежних рубежей, американцы вели себя в Арденнах довольно беспечно. В пивных и кафе не закрывались двери, заокеанские солдаты завидовали англичанам и расхваливали Монтгомери за зимние отпуска для фронтовиков, офицеры разыгрывали в карты право попасть в число счастливчиков, для кого уготованы праздничные казино на рождество в Париже.