Бом! Бом!

Бьют в селе тревогу. Меркнет солнце. Могучий вал стихии катится по обугленному за какой-нибудь час огромному пространству...

Сгорело без остатка гектаров сорок. Росшие поблизости зеленые подсолнухи опустили привядшие листья. Чадило, потрескивало черное пожарище, выдыхало испарение.

Маковей был черен от копоти. Не так старался, как показывал, что занят делом. Да и то сказать — разве его потушишь? Если бы и хотел.

С криком бросился туда, откуда впервые взвилось пламя, размахивая руками, бил по тлеющим колосьям курткой, а сам незаметно подобрал увеличительное стекло, все остальное исчезло в огне. Ищи теперь виноватого!

Дед Крыхта — не разобрать: с похвалой или осуждением — сказал Маковею:

— Вот это, парень, агрегат, не то что твой. Сам скосил, смолотил, смолол, испек хлебушка, сам же и сожрал в один присест! Так что и людям делать нечего.

Из села примчалось все начальство: Альсен, Ковбык, Смола с полицаями. Стояли в стороне, о чем-то совещались, зло посматривая на взбудораженных людей.

Бурт пшеницы таял на глазах. Один за другим подъезжали к нему грузовики, толстомордые немцы насыпали в кузовы горячее от раскаленного солнца зерно и, взгромоздившись на него сверху, давали знак шоферам трогать. Непрерывно выли моторы. Пухлощекий Пауль не съел сегодня ни одной дыни, ходил подтянутый, покрикивал на девчат.

Крыхта сидел в сторонке на перевернутом ведре, вполголоса матерился. От косилок в бессильном гневе поглядывали на ток косари.

Супрун встретил Фалькову лобогрейку, покачал головой, наблюдая, как тот хмуро, не поднимая глаз, выгребает валки.

— Так где же твой добыток, Пилип? Выходит, немец и твою пайку присвоил? Нехорошо получается: человек верует, а ему вместо креста фигу. Нюхай, кум, на здоровье, она хоть и фига, а пахнет будто настоящая хлебина!

Если бы не отскочил, то так и огрел бы его Фалько двурогом по спине.

— Тю-у, сдурел на старости! — рассердился Супрун, ухмыляясь в бороду. — Ну и дьявол с тобой, значит, припекло, значит, помнишь ночной разговор... Гнедой на левую ногу припадает, взглянул бы!

Побрел к комбайну, углубившись в воспоминания о недавней довоенной жизни.

Был конюхом, хорошим конюхом — с детских лет обожал коней, весь напрягался, завидев ходкого скакуна. А каких рысаков на скачки выводили! Не было им соперников в округе, — летели как ветер. В спортивном уголке колхозного клуба сохранился не один приз Супруновых питомцев.

Когда пришли немцы — спрятал трофеи своих молодых лет, пусть лежат, ждут лучших времен. Иногда открывал чемоданчик, с грустью разглядывал, обтирал чистой тряпицей.

Так, перебирая былое, добрел до комбайна. Засмотрелся на скирду, где священнодействовала вилами София Климчук. После побега Ивана ее не раз вызывали в полицию, допрашивали, ругали, пока наконец вроде бы отстали... или уверились, что женщина в самом деле ничего не ведает о сыне. Однако за хатой, как заметил Матюша, и до сих пор следят.

Подошел Маковей, устало опустился на жнивье.

— Скирдой, дядько Микола, любуетесь?

— Хорошая скирда. Если бы хоть одну такую необмолоченную....

Василь подбросил в руке гаечный ключ, поймал, искоса поглядывая на бригадира.

— Не понимаю. О чем вы?

— А ты пойми, — усмехнулся в бороду Супрун. — От чужого глаза можно и соломкой притрусить.

— В чем же дело? — Маковей принял игру. — Вы, бригадир, прикажите.

— Хитрый ты, парень, да не совсем. Я тебя мог бы уже десять раз заложить, если бы хотел. Думаешь, не вижу, как машину калечишь? Или не знаю, что зерно гонишь в полову?

Василь слушал эти разоблачительные речи без страха, хмурясь. Супрун не тот человек, чтобы его бояться, но все же... Верил сам и других уверял, что придерживает комбайн незаметно, а, выходит, уже второй человек остерегает: то шофер Пауля ткнул носом в полову, теперь Матюшин отец заговорил о том же. Ох, уж эти старики — вроде бы и слеповаты, а видят больше, чем молодые!

— Это надо еще доказать, — сказал тихо, старательно дробя гаечным ключом комок земли. — А невымолоченная скирда, ясное дело, не помешала бы... Людям зимой чем-то кормиться нужно.

— Ну так начинайте... с ночи, — распорядился Супрун. — Не такое уж и хитрое дело — валки необмолоченные в середину скирды... Никак каплет?

В зените, обогнув солнце, ползла небольшая тучка, роняла крупные, освещенные лучами, капли. Ползла одиноко, но снизу, по-над горизонтом, спешила ей на помощь темная завеса, надвигалась сплошной стеной, оповещая о своем приближении далекими, еще не озвученными сполохами.

...Дождь хлынул сразу после обеда. Навалился сумрак. Люди попрятались кто куда — под скирды, в курень, будто он мог спасти от ливня.

Солдаты поспешно выпрягали лошадей, верхом мчались к своему навесу.

— Мокните, мокните, — приговаривала, улыбаясь вслед им, Маруся Тютюнник. — Я из вас потом конопелек натереблю.

Дождь шел недолго. Еще грохотало раскатами наэлектризованное небо, плясали в лужах пузыри, но ветер уже погнал тучи на запад и выпустил из неволи солнце. Оно нырнуло в синюю глубь, слепящее, но не жаркое, словно успело остыть за тучами.

Из села примчалась тачанка. Позади кучера, рядом с Альсеном, сверкал зубами экспедитор Пауль, что-то шумно втолковывал коменданту.

Скликать людей не пришлось — все как раз собрались идти на ночлег по домам, после такого ливня не до жнив, подсохнет разве что к завтрашнему обеду.

Гауптман поставил ногу на передок тачанки, сунул руку за борт мундира, откашлялся.

— Я уверен, что вы не виноваты ни в пожаре, ни в тех прутьях. Я не верю, чтобы крестьянин поднял руку на хлеб, выращенный своими руками! Я уверен...

Бруно Альсен говорил как артист, то возвышая голос, то понижая его до полушепота. Он явно играл словами, и эта игра нравилась ему.

— Это сделали бандиты, которым нет дела до вас, до ваших детей. Им хочется, чтобы Таврия голодала...

Гауптман сделал паузу, приложил батистовый платок ко лбу, и вмиг голос его окреп, в нем зазвучали угрожающие нотки:

— Однако вы не уберегли хлеб и должны теперь доказать немецким властям свою лояльность. Приказываю подготовить десять подвод. Вы сами повезете зерно на станцию! Завтра утром... — Альсен уставился на притихшую толпу, перевел взгляд на Фалько. — Вот ты, старик, принесешь мне квитанцию собственноручно. Все понятно?

Криничане хмуро молчали.

Вечерело, когда цепочка подвод подползла к перекрестку, где к грейдерной дороге примыкает полузаросшая степная колея на Калиновку.

Кони, понуро качая головами, отбиваются хвостами от назойливых слепней. За спиной у ездовых в шарабане пахнет зерном; роятся в голове тревожные мысли, неотступные, колючие.

Нес досады ли хлещет Пилин Фалько кнутом по фиолетовым метелкам спорыша на обочине? Подметает немец пшеничку, плевать он хотел на его голодных внуков.

Сейчас всякая огородина идет на стол — огурчики, помидоры, арбузы подоспели. Невестка кукурузы принесет с поля тайком, наварит чугунок початков — вот и сыта малышня. А зимой? На одной картошке? Да и та скудно уродила.

Скрипят колеса.

Супрун сказал: «С врагом в мире жить — все равно что со смертью дружить!» Фалько испытал уже горькое разочарование, когда увидел, как немецкая автоколонна за два дня слизала огромный бурт пшеницы на току. А Ковбык уверял, что первый намолот между людьми поделят, брехун проклятый...

— Н-но! С вами, лодырюги, и в дороге заночуешь! — хлестнул кнутом по крупу гнедого, выругался.

«Ты погоняешь, тебя погоняют... Да, животина бессловесная, не человек. А ты все же — старый, немощный, но человек... Да еще и отец красного командира. Воюет где-то Андрюха, оставил пятерых сыновей, старший сейчас заканчивал бы школу, смышленый паренек. Пятеро, и всем давай есть. Одна надежда на руки, портного Фалька все окрестье знает. Шить нынче, правда, не из чего, больше старье перешиваю, да и то ладно... Пока полицаи в поле не выгнали. Вот и замкнулся круг, вези, не оглядывайся. Что не успел немец забрать — сам отвезешь, а завтра коменданту квитанцию на стол: «Вот какой я послушный, сделаю чего изволите». На душе горько. Сын с первых дней войны на фронте, а отец подкармливает хлебушком тех, кто на сына прет в атаку... — Фалько даже сплюнул: — Лезет же такое вот на думку! Самому страшно! Выходит, я подголодавшимся фрицам силы прибавляю?»