Заскрежетал тормозами черный «опель». Энке рванул дверцу, грузно, одним броском, привалился к сиденью. Позади, заглушая близкие выстрелы, тарахтели мотоциклы охраны. Плечистый эсэсовец, сидя в коляске, суетливо разворачивал пулемет.
Энке понимал, что нельзя уезжать, не отдав хоть каких-либо осмысленных распоряжений. Нагловатый Зильбер ждал. Однако в голове командира полка было пусто, будто с первым выстрелом партизан он утратил способность мыслить и привычно командовать.
Ни Зильбер, ни Энке не имели представления о количестве партизан, о их намерениях. Впрочем, цель ясна — железнодорожный мост через Урт. Точно так же, как и там, под Гамуаром. Но почему в таком случае они рвутся к вокзалу? Может, пронюхали, что здесь находится он, Энке?
— Действуйте по обстановке! — крикнул штандартенфюрер, понимая всю никчемность своего распоряжения. — Я сейчас же пришлю подкрепление.
Зильбер проводил растерянным взглядом «опель» и побежал к водокачке...
Через полчаса стрельба утихла. Остатки эсэсовского гарнизона отошли по левому берегу Урта на юг. Гауптштурмфюрер Зильбер рассудил, что расплывчатый приказ Энке развязывает ему руки.
Сено на платформах догорало, но пламя перекинулось на крытые вагоны, оттуда долетал сухой, приглушенный расстоянием треск. Цыганистое лицо Щербака было черным от сажи, в горле пересохло, нестерпимо хотелось пить.
Прибежал Савдунин. За плечами подрывника болтался пустой рюкзак.
— Товарищ лейтенант!.. — начал было он, приложив пальцы к рыжему чубу, который, казалось, тоже тлел под шерстяным беретом.
— Вольно! — весело воскликнул Щербак. — Знаю... Даже здесь земля дыбом встала. Молоден, Андрюша! П‑порядочек!
Савдунин бросил пустой рюкзак под ноги, засмеялся.
— Мой старшина Уразбеков когда-то говорил: рюкзак полный — курсак пустой, курсак полный — рюкзак пустой. У меня, Антон, сейчас кругом пустота. Одна кишка другой фигу показывает.
— Где Довбыш? — перебил его Щербак.
— Шурует в блокгаузе. В каждую амбразуру по гранате и — будьте счастливы на том свете. Шестеро наповал. С нашей стороны пока без потерь. Довбыша, правда, чуток зацепило...
— Чуток?
— Ну да, самую малость...
— Не темни, Андрей!
— А я и не темню, с чего ты взял? Навылет в плечо, но ведь для нашего матроса это сам знаешь...
— Говоришь, и сейчас шурует!
— Ага!
— А я здесь маху дал. Такую птицу упустил... — Щербак со злостью сплюнул. — И сигареты где-то потерял. Дай... Понимаешь, оказывается, тут сам Энке был. К сожалению, я узнал слишком поздно. Удрал, сволочь!
— Ну, и черт с ним! Попадется в другом месте. Зато трофеи какие! Два пулемета, представляешь? И патронов куча. Жаль, мин нет...
— В горы, всё в горы! И как можно скорее! Этот Энке не простит нам своего позора. Очухается и так попрет...
— Пусть сначала очухается, — засмеялся Савдунин. — Наперчили ему одно место... Долго будет бежать. Слушай, Антон, а почему это пульсойеряне, или как их там, будто вымерли? Никто и носа из хаты не показывает.
— А ты рассчитывал, что они «ура!» кричать будут? — хмыкнул Щербак. — Рано, друже, рано аплодисменты ждать! Мы нашумели и ушли, а им жить под фашистом еще долго... С нас невелик спрос, а любого свидетеля — к стенке!
— Доживем до полной победы, Антон?
— Доживем. Если живы будем.
3
Капитан Лигостов, с которым судьба свела меня в сорок первом под Балтою, говорил так: «Идешь в атаку — забудь про все, думай только об одном: как пересилить врага. Пуля липнет к раззявам, стоит замешкаться на секунду — она и ужалит».
Сколько раз я убеждался в правоте его слов, когда в бою припекало... О самом дорогом забываешь в минуту смертельной опасности, сам превращаешься в клубок нервов, в закрученную до предела пружину, которая словно сама чувствует, когда ей еще больше сжаться, а когда распрямиться в решительном броске.
Так было и на этот раз. Я вел своих ребят в атаку и прислушивался к грохоту пулеметов и взрывам гранат на другом берегу Урта, целился в черные фигуры эсэсовцев за пристанционными строениями и мысленно торопил Савдунина. Ничего, кроме огня, напряжения нервов да еще опасения прозевать что-нибудь важное для данного момента, что могло бы изменить ситуацию, для меня не существовало.
Но вот стрельба утихла, враг отступил, оставив на поле боя трупы своих солдат и подорванный Збышеком Ксешинским бронетранспортер. С южной окраины станции возвращались, прекратив преследование врага, партизаны; кто-то прихрамывал, опираясь на плечо товарища, кто-то размахивал руками, вспоминая, как он сцепился врукопашную с ротенфюрером, который выпрыгнул в окно прямо ему на голову.
— И на хрена им столько фюреров? — удивлялся партизан, то обер, то какой-то шар... Запутаться можно. Интересно, как они сами их различают?
— Да твой ротенфюрер всего-навсего старший ефрейтор. Ха-ха-ха...
— Ну да! А я-то думал... Чего ржешь? Все равно — фюрер! Адольф тоже ведь ходил в таком звании.
Меня мучила какая-то мысль, что-то очень важное вертелось в голове, но я никак не мог понять, что именно, и вдруг... Эжени! Она же так близко — каких-нибудь пять минут, если рвануть напрямик, через колею...
«Здравствуй, Женя! Ты не испугалась, когда мы тут подняли стрельбу?»
«Я знала, что это ты. И то, что ты придешь, знала».
«Выходит, старый Рошар не забрал тебя с собою?»
«Но ведь тогда ты... ты был бы далеко».
«Значит, ты думала обо мне? Это правда?.. Женя, скажи, ты в самом деле думала обо мне?..»
Этого разговора не было. И не могло быть. Я не имел права покидать отряд, как не имел права подвергать Эжени опасности. Поэтому-то я одновременно вел два разговора: один реальный, с Андреем Савдуниным, а другой мысленный, с нею. Слова брались откуда-то сами, пожалуй, из моей мечты, а если бы кто-нибудь спросил, есть ли у меня право так разговаривать с женой погибшего друга, я не знал бы, что на это ответить.
С вокзала прибежал Иван Шульга:
— Товарищ лейтенант! Звонит комендант станции Эсню.
— Что он хочет?
— Не знаю. Ругается...
— Пошли его ко всем чертям.
— Я не умею по-ихнему...
— А ты пошли по-нашему, он поймет.
— Есть послать по-нашему! — весело козырнул Шульга. — А можно, я чуток добавлю и от себя?
— Можно, Ваня! На полную катушку! Только не очень задерживайся.
Шульга убежал. Пусть потешит душу, не часто выпадает возможность сказать фашистскому ублюдку все, что ты о нем думаешь.
Захватив трофеи, мы покинули станцию. Внизу, в долине, дымился, дотлевая, эшелон, вокруг него сгущалась предрассветная темень.
«Прощай, Женя».
«Прощай, Антуан».
«Я еще приду к тебе. Приду за тобой».
«Что означает «за тобой»?»
«То же самое, что означало испокон веков».
«И уже не оставишь меня одну?»
«Никогда».
«Но ведь твой дом там, а мой здесь».
«Мы поедем на Украину. Ты и я. И твои дети. Наши сыновья».
«А что скажет твоя мать?»
«Она скажет: «Здравствуй, доченька!»
«Ты уверен, что она скажет так?»
«Именно так. Мать все поймет. Наша мать. У нее ласковое сердце».
— Товарищ лейтенант!
«Ты никогда так не называла меня».
— Товарищ лейтенант! На берегу тихо. Лодки готовы.
— А-а, это ты, Ваня? Откуда ты взялся?
— Вы же сами посылали.
— Ах да, верно, посылал. Значит, готовы, говоришь? Савдунин!
— Я!
— В первую очередь раненых и трофеи.
— Слушаюсь.
— Ксешинский!
— Я!
— Шесть бойцов в группу прикрытия. Выполняйте.
Над Уртом, над всей долиной, что изгибалась здесь, как дуга исполинского лука, холодной утренней моросью высевался туман.
Светало.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
