Город лежал в руинах. Станция была похожа на огромную кузницу. В морозном воздухе висел звон металла, слышались удары молотов и ломов. Скрипела, будто уключины лодки, дрезина. Но вот в глубине неба родилось неясное гудение, тяжелое, надсадное гу-гу, гу-гу, гу-гу... Земные звуки притихли. Станция будто онемела, только в воздухе слышался этот теперь уже четкий и угрожающий гул да раздавались голоса переговаривающихся на путях железнодорожников:

— Наши?

— «Юнкерсы»! Я этой музыки уже так наслушался, что и на том свете будет чудиться...

— Почему же пушкари молчат?

И словно в ответ на удивленные эти слова, где-то на окраине, у семафора, хвостатыми кометами рассекли тьму прожекторные лучи, заходили по темному небу, отыскивая вражеские бомбардировщики. И тут же ударили зенитки...

Прибежал запыхавшийся Усманов.

— Надежда! Капитан машина приехал. Хороший капитан! Усман говорил, куда ехать будешь? Капитан говорил: на фронт ехать будешь.

Надежда была удивлена тому, что в этот тревожный час они кому-то понадобились. Она уже потеряла счет дням, станциям и разъездам. Временами казалось, что они продвигаются неизвестно куда, а если и выдерживают какое-то направление, то благодаря неугомонности Усманова. А вышло — их ждали! Машину прислали с передовой!

На передовую их не повезли. Всю ночь обтянутый брезентом грузовик прыгал по выбоинам, петлял заснеженными лесными дорогами.

Дремал Усманов, спал капитан, по-детски шевеля во сне губами, и если бы не щетина на его сизых щеках, он в этот миг мог бы сойти за подростка, которого неизвестно зачем нарядили в военное. Но Надежда знала, что под шинелью на груди у капитана Золотая Звезда. Она будто видела сейчас каждую ее грань сквозь сукно, как тогда, в комендатуре, когда капитан, скинув шинель, сидел разомлевший, по-домашнему расслабленный, около пышущей жаром «буржуйки».

Надежда почувствовала даже разочарование. Ей казалось, что у шофера вид куда более геройский: в широких плечах его чувствовалась сила; да и лицо — обветренное, мужественное, каким и должно быть лицо воина. Однако же герой не шофер, а вот этот несколько смешной во сне, не богатырского сложения, с припухшими, как у девушки, губами молоденький капитан.

Услышав в комендатуре от Усманова ее имя, капитан улыбнулся и сказал, что в свое время, еще до войны, знал песенку: «О Надежда, звезда моих ночей...» И тут же смутился: «Извините за бестактность, просто вспомнилось...» Чудной этот капитан!

...На рассвете «студебеккер» наконец-то остановился среди небольшого села. Под холмом слева поблескивала молодым, чистым ледком речка, справа высился заснеженный лес.

— Окоченели, товарищ Надежда? — спросил капитан.

Стояла тишина. Под ногами хрустел снег, звук был такой, будто щипали влажными губами сочную траву лошади.

— Женщины, капитан, создания выносливые. — Надежда вышла из машины и стала разминать затекшие ноги. — Вот Ахан-ата всю дорогу проспал, а теперь зубом на зуб не попадет... Это и есть передовая?

— Передовая там! — Капитан махнул рукой в сторону леса. — Километрах в двадцати отсюда.

Усманов обиженно посмотрел на офицера.

— Нехорошо! Говорил — фронт. А где фронт? Нет его. Получился обман.

— Фронт — не мамка, чтобы по ней скучать. Разве что теща? — неуклюже пошутил шофер.

— Зачем так говорит? Усман ехал тысяча километр, два тысяча... На фронт ехал...

— Не волнуйся, отец. — Капитан, слепив снежок, бросил его в сосну и, явно, остался доволен своей меткостью. — И здесь есть фронтовики. Наш батальон ночью сняли с передовой. Солдаты сейчас отсыпаются. А после опять в бой. Вот мы и приоденем их. А пока попьем чайку горяченького...

И снова Надежда подумала, что капитан совсем не похож на героя, однако теперь это уже не вызывало у нес разочарования. Человек как человек. И пускай себе. Да и где их, особенных, наберешься? К таким небось не подступиться, а этот совсем свой парень, не забыл даже, как снежки лепят...

Чай пили из алюминиевых кружек в сельской хате. Сладкое тепло разливалось по всему телу, клонило в сон.

— А где же хозяева? — поинтересовалась Надежда.

Капитан, минуту назад щедро угощавший ее сахаром, сразу нахмурился, отодвинул свою кружку.

— Это село мы взяли без боя в прошлую пятницу. Входим: ни людей, ни собак, а печи в хатах топятся — дымки над крышами. У колодца стоят ведра, и вода не замерзла. А людей — ни души. Только за каждой дверью — мина. Поэтому село и не сожгли.

Капитан закрыл глаза, на щеках сквозь щетину проступили белые пятна. Похоже, он силился отрешиться от какого-то видения, но оно стояло перед ним и от него некуда было деться.

— Мы нашли их в лесу, в овраге. Женщины, дети... Мертвые... Один ребенок был жив и... совсем седой. А глаза безумные... Всякое я видел на войне, но такого... Это ужасно! Расскажите обо всем этом дома. Пусть знают.

Усманова затрясло.

— Шайтан! — хрипло закричал он. — Зачем дети стреляй? Усман старый, Усман стреляй! Кыз-гюль[13] мало жил на свете... — И он быстро-быстро заговорил о чем-то по-казахски. Глаза его, казалось, были сухими, и неизвестно откуда только брались слезы, которые текли по его глубоким, словно борозды, коричневым морщинам.

— Успокойся, Ахан-ата, успокойся... — попросила старика Надежда. Капитану сказала: — У него внучка маленькая есть...

Капитан сосредоточенно, обеими руками, застегивал пуговицу на шинели. Пальцы слушались его плохо.

Вдали громыхнула пушка, и тут же глухо зазвенели стекла, будто рвануло их ветром.

— Т-точно! — сказал капитан. — Восьмой час. Значит, фрицы уже позавтракали.

Падал мокрый снег. С крутого берега в реку по камням стекали ручьи. Плеск воды походил на вечную песню неутомимых цикад.

— Что-то долго Андрюха возится, — обеспокоился Щербак.

— В таких вещах спешить нельзя, — отозвался Жан. — Нам повезло, что хоть Савдунин знаком с динамитом. Вовремя все же привез я этих ребят из Угре.

Они лежали у насыпи, низкие опоры моста сливались с темной водой.

Антон силился представить себе, что делает в эту минуту Савдунин. Он только один раз встретил его на лесной партизанской базе, где Дюрер собрал школу подрывников. Шкиперская бородка, брови короткие, вполглаза, а в самих глазах мальчишеский азартный блеск.

— Хорошие ребята, — сказал Антон. — Только не лишком ли веселые? С чего бы это?

— Как с чего? На свободу вырвались, на волю! Неужели не понятно? Я, бывало, иду, а ноги сами несут, чуть не подпрыгивают от радости. Да что там говорить — вспомни свои первые дни после неволи.

— Мои первые дни... — Щербак стукнул «шмайсером» о гравий. — Мне было тогда не до самоанализа. После побега я целый месяц землю обнимал...

Брюки на коленях намокли, холод легкой дрожью расползался по всему телу.

— Мост — и никакой охраны...

— Да, — зашевелился Жан, — Вот если бы там с полсотни гитлеровцев сидело. Да еще в дотах. А мы бы штурмовали их...

Антон сплюнул.

— Я к тому, что живется им здесь слишком вольготно.

— Пока морду не набьем, — сказал со злостью Жан. — Тогда зашевелятся. Будет тебе и охрана, и облавы, и карательные акции. На это они мастера.

Три дня назад Люн привез приказ Диспи[14] приступить к активным действиям. Жозеф решил, что для начала было бы неплохо взорвать мост через Урт неподалеку от станции Риваж. По этой магистрали день и ночь шли эшелоны с люксембургской рудою.

...Они лежали на мокром гравии взволнованные, увлеченные тем, что предстоит сейчас совершить. Это будет началом борьбы с врагом, им так хотелось, чтобы начало было удачным, надо доказать врагу свою силу, способность бороться с ним и здесь, на чужой земле, за тысячи километров от Родины. В каких списках они там числятся?.. Погибших? Пропавших без вести? А может, изменников? Эта мысль была тяжелой как камень и острой как нож. От нее невозможно было спрятаться, она вросла в живое тело, стала нервом, болезненным, ранимым.