— Может, наше стадо с Дона возвращается?

— Соседнее из «Южной степи» давно уже вернулось, а наше, как погнали, да будто в яму.

Кылына собирает в подол крошки, бросает их жаворонкам на дорогу.

— Послепли вы, что ли? Это же люди.

— Господи, немцы!.. Может, фронт прорвали? Бежим!

— А ну, без паники! — кричит Клим. — Где тот фронт? Газеты надо читать. На вожжах их ведут, не видите, что ли?

И в самом деле, впереди и по бокам колонны идут с автоматами солдаты в краснозвездных пилотках, идут весело, вроде бы и не глядя на немцев, которые плетутся дорогой по четыре в ряду. Во взглядах покорность и что-то большее, чем покорность, возможно, осознание приятной мысли, что вместе с пленом для них закончилась и война, не придется больше рыть осточертевшие окопы и ежеминутно ждать смерти. По крайней мере так подумалось Надежде.

Молоденький сержант с русыми усиками сверкнул зубами.

— Смотрите, девчата, на этих вояк! Смотрите. Они теперь смирные!

— Знаем мы этих смирных, чтоб их...

— Сегодня смирные, а вчера вешали да расстреливали!.. У‑у, гады ползучие!

Кто-то ругается, кто-то плачет, бросают комья земли в колонну, а Ульяна выхватила у Оришки маркер и замахнулась им на ближнего в ряду.

— Назад! — оттесняет ее конвойный. — Нельзя!

— Пусти! Я хоть одного огрею! — вопит Улька. — Ты не видел, как они здесь над нами измывались! Ты целенький еще, ни пулей ихней, ни нагайкой не меченный!

— Ко-лон-на-а-а, хальт! — командует сержант. — А ну-ка, готмитунсы[37], что скажете про Гитлера?

— Гит-лер капут! — заученно рявкнули в первых рядах.

Сержант улыбается, подмаргивает Ульяне:

— Слышали, девчата? Сами немцы говорят... Вот такая музыка... Ко‑лон‑на, шагом марш!

И снова зашаркали сотни ног, поднимая тяжелую пыль. Оришка будто опомнилась, протянула перед собой посиневшие жилистые руки, запричитала:

— Верните Настеньку! Куда вы дели мою доченьку, ироды?!

Колонна отдалялась, гудела по деревянному настилу над акведуком, а Оришка все бежала вслед за ней и причитала. Косынка упала с ее распатланной головы и валялась на обочине дороги, зацепившись за сухие стебельки татарника, белая и трепетная, как подстреленный лебедь.

Зима прошла в мелких стычках с партизанами. Штандартенфюрера Энке дважды вызывали в Брюссель, требуя от него решительных операций в горах, и каждый раз, возвратившись в Комбле-о-Пон, Энке снаряжал все новые штурмовые группы.

Неподалеку от Комбле-о-Тура эсэсовцы наткнулись на отряд Герсона, который, переправившись через Урт, шел на соединение с полком Щербака. У Герсона было полсотни бойцов, вооруженных в основном карабинами и охотничьими ружьями.

Не выдержав натиска эсэсовцев, отряд рассеялся по отрогам.

Герсон долго блуждал по ущельям, собирая своих соратников по одному, по два. Убедившись, что его не преследуют, повел остатки отряда к Щербаку.

Многих недосчитались на перекличке. Погиб и Пьер Викто́р, посланный к Герсону проводником.

...К началу весны мосты в Шанксе и Гамуаре немцы восстановили, но поскольку главная магистраль из Люксембурга на Льеж в долине реки Амблев пока не действовала, движение поездов началось в обход, через Арлон, Сент-Ибер и дальше вдоль Урта.

Франц Энке немедленно доложил о пуске первых составов генералу Фалькенхаузену и услышал в ответ похвалу, правда, сдержанную. После гнева, обрушенного на него правителем Бельгии осенью, эта негромкая похвала звучала для Энке услаждающей слух музыкой, и он осмелился обратиться к генералу с просьбой отправить гауптштурмфюрера Зильбера на Восточный фронт.

— Причина? — спросил генерал удивленно.

— Либерал. Нянчится с валлонами. И потом — мост...

— Зильбер ваш подчиненный. Вы вправе избрать для него любую меру наказания.

— Но, господин генерал... — Энке постарался, чтобы в голосе звучало как можно больше волнения. — Он мой земляк. Мы оба из Зальцбурга.

— Рад вашей служебной принципиальности, штандартенфюрер. Жду рапорта о переводе Зильбера в другую часть, — сказал Фалькенхаузен и повесил трубку.

Энке так и не понял — искренне это было сказано или с иронией. Если говорить откровенно, Зильбер ему нравился, во всяком случае он был лишен крайностей, которые не вызывали в Энке восторга. Но штандартенфюреру хотелось избавиться от свидетеля его позора в Пульсойере, когда он так растерялся, что бросил остатки разбитого гарнизона на произвол судьбы.

Оберштурмфюрера Блауберга, чья мотомеханизированная группа вела бой с отрядом Герсона, Энке намеревался строго наказать за безынициативность. Блауберг не только не решился преследовать партизан, но попросту упустил остатки отряда из виду, дав им возможность беспрепятственно присоединиться к главным их силам в регионе.

Блауберг вернулся в Комбле-о-Пон, везя в колясках мотоциклов тела убитых партизан как доказательство своей ратной доблести.

— Вы бы еще скальпы привезли! — закричал Энке в ярости. — Что прикажете с ними делать? Устроить торжественные похороны?

— Можно повесить на площади, — вмешался штурмбанфюрер Зиц. — Поверьте моему опыту — это устрашает.

Стоявший по стойке «смирно» и бормотавший что-то о бездорожье и тумане Блауберг бросил на начальника СД благодарный взгляд.

Энке пошумел и сменил гнев на милость, подумав при этом, что таким недоумкам, как Блауберг, всегда почему-то везет. Вот и сейчас, чтобы заткнуть глотку кое-кому в Брюсселе, придется стычку под Комбле-о-Туром представить как значительный успех и писать реляцию о награждении Блауберга.

— Нужно объявить: родственникам бандитов разрешается забрать тела для захоронения, — сказал Зиц, уставившись голубыми глазами из-под толстых очков на Энке, которого он хоть и недолюбливал, но втайне побаивался. — Установим наблюдение. Авось кто-нибудь и клюнет на приманку.

— Вы свободны, Блауберг, — махнул рукой штандартенфюрер. — Составьте доклад. Но не вздумайте написать, что на партизан наткнулись случайно. У вас были агентурные данные, ясно?..

Рано утром на площади, что выходила на гранитную набережную, появилась виселица. Ветер раскачивал тела со связанными за спиной руками. Словно белые фартуки, на груди повешенных болтались фанерки с надписью: «So wird mit jedem Partisane»[38] .

Заплаканная Франсуаза пришла в комендатуру за разрешением похоронить тело мужа.

— Даю вам на погребение шесть часов, мадам, — сказал дежурный офицер Пробст. — Ваш муж преступник, поэтому никаких процессий и речей. Священник наверняка тоже будет ни к чему, ведь мсье Викто́р коммунист, не так ли, мадам?

У Франсуазы хватило здравого смысла промолчать в ответ.

Офицер понял, что сболтнул лишнее, и миролюбиво добавил:

— Впрочем, мы не мстим погибшим. На том свете ваш супруг может заниматься политикой сколько угодно. А на этом... на этом пока мы здесь хозяева. Так и передайте... своим.

Пробст тут же решил, что повторит эту свою остроту в кругу офицеров за бутылкой вина. Он знал, что женщину арестуют, как только она возвратится с кладбища домой, возьмут тихо среди ночи, чтобы не привлекать внимания соседей.

Пробст хотел было уже отпустить мадам Франсуазу, но вдруг его осенило. Он принялся пристально разглядывать стоящую перед ним полноватую, с осунувшимся от горя лицом женщину, внезапно вспомнив о том, что такие толстушки обычно не выдерживают пыток и вскоре «раскалываются», начинают выкладывать все, что знают, а иногда и сверх ожидаемого. Парни в СД делают свое дело как заправские специалисты.

— Примите мое сочувствие, мадам, — сказал он, сжав губы, будто скорбя. — У нас, у мужчин, сейчас одна работа — стрелять друг в друга. А где стреляют, там и падают.