— На свадьбе твоей растопчу. Скоро?

Клим смутился.

— Нашли кого спрашивать, — засмеялась Катя. — Ульку спросите! Подвезешь?

— А почему это ты не в поле? — Клим обрадовался возможности переменить разговор. — Проспала? Садись.

— Тебя выглядывала. Ульяна не приревнует?

Клим щелкнул кнутом, кони рванули с места.

— Картошку не трогайте, сама выкопаю! — уже издалека, из-за тучи пыли, крикнула Катя.

Надежда подняла оброненное ведро, прихрамывая пошла на огород. После долгого пребывания в больнице кружилась голова. Привычные к физической работе мышцы будто расслабились, подошва на ногах была нежной и розовой — ступать больно.

Уродило хорошо. Между жесткими, как коровий язык, уже усохшими плетями сияли поджарыми боками тыквы, пылали на солнце красным жаром грядки помидоров, под листьями свеклы угадывались тугие клубни, фасоль топорщилась рыжими стручками, а картофельная ботва будто разлеглась на отдых. И вся эта щедрость земли играла красками зрелости, словно укоряя хозяйку за ее долгое отсутствие.

Надежда собирала в подол фасоль, сухие стручки лопались, разбрасывая крапчатые, похожие на птичьи яички зерна. Помидоры раскладывала на три кучки — к столу, на засол, на морс. Не поскупилась земля, наливая овощи соками.

В небе плыло, распустив седые косы, бабье лето, умиротворенное, в легкой печали, что рождает в человеческой душе щемящие отзвуки. Надежде стало грустно: не с кем поделиться ни тихой радостью, ни дарами земли. И так захотелось к людям, в поле, где можно спастись от докучливых дум работой до изнеможения, что она спешно переносила в хату собранные овощи и направилась в степь.

...Неизвестно кто посадил на окраине села акацию, далеко от жилищ, на потеху стихиям. Существовала легенда, что лет ей не счесть, потому что росла она около чумацкой криницы, засыпанной еще крымскими татарами. Под ее зеленым шатром и увидел Надежду Щербак председатель колхоза Архип Бескоровайный. Соскочил с бедарки, тяжелый, мешковатый.

— Покажи ноги!

Надежда машинальным движением одернула подол платья.

— Еще чего...

— Ну, ладно... Рад, если все обошлось. Садись, подвезу.

— Я в поле.

— А я куда? — Бескоровайный, выждав, пока Надежда умостилась на возу, вдруг развернул лошадей к дому. — Ноги как у младенца в первый день появления на свет божий, а она в поле! Не терпится?

— Соскучилась.

— Соскучилась, — подхватил Архип. — Значит, сердце хорошее, если к людям тянет. За спасенное поле колхозное тебе спасибо, Надежда, но по глупости калечить себя — извини, не позволю.

— Сам-то ты, говорили, недавно...

— Мало ли что говорили! — перебил он. — Ну, отлежался малость, не без того... Оно иногда так хочется хоть одним глазом в вечность заглянуть, после этого жизнь красивше кажется. — Бескоровайный бросил взгляд на реденькие тучки, вздохнул: — Вот если бы ты дождичка, Надежда, из больницы захватила, тогда другое дело, и с больными ногами пустил бы.

Спрыгнув около хаты с повозки, Надежда ойкнула.

— Га! Что я говорил! — упрекнул Бескоровайный. — Куда конь с копытом... Оклемайся сначала. Да и страда в поле спала.

— Архип Семенович, рекомендацию в партию дашь? Стаж кандидатский кончился. Я же там еще поступала...

— «Архип Семенович»... — передразнил Бескоровайный. — Еще бы на колени встала. Не милостыню просишь, а рекомендацию в партию.

— Не гневайся, так уж вышло.

— Ну что насупилась? Дам я тебе рекомендацию, сам дам, без твоей просьбы. Потому что знаю тебя как облупленную. И труд твой, и твое геройство во время пожара. Женщин повела за собой как коммунист. И Корнея твоего знал, тоже не щадил себя в работах... Чего уж там?

В сопровождении правительственного комиссара Уильяма Хаасена в Комбле-о-Пон прибыл представитель американских оккупационных властей капитан Ройс. Холодно, не подав руки, поздоровался с Щербаком, кивнул острым подбородком Балю и приказал выстроить полк.

Антон переглянулся с начальником штаба.

— Разрешите осведомиться, с какой целью?

— Вам будет зачитан правительственный приказ.

— Можно ознакомиться с ним?

— Безусловно, мсье командант, — вмешался Хаасен — высокий, черноволосый, в гражданском костюме и длиннополом плаще, под которым угадывались мощные плечи и армейская выправка. — Правительство создает внутренние вооруженные силы. Мне поручено проинспектировать ваш полк.

Щербак задумался. От Балигана он получил инструкцию: если из Брюсселя последует подобная инспекция, не чинить препятствий. Однако ему виделось все это несколько иначе. Он не понимал, почему вместе с правительственным комиссаром не приехал никто из штаба партизанской армии. По крайней мере оттуда могли хотя бы позвонить.

— Хорошо, — сказал он. — Но вам придется подождать. Батальоны дислоцируются в разных коммунах.

— Сколько прикажете ждать? — немного рисуясь, уточнил Ройс.

— Два дня, — ответил Балю. — Но один из батальонов охраняет мосты в Эсню и Шанксе...

— Я договорюсь с майором Легранном о замене.

Вскоре в штаб полка приехал Легранн. Обговорив с Щербаком все, что касается передачи мостов американцам, он мимоходом обронил:

— Вы приходили ко мне со списком русских...

— Да. И вы не взяли его.

— Не взял. Но вот вам мой совет: не отдавайте списка Ройсу.

— Почему?

Легранн сделал вид, что не расслышал вопроса.

— Итак, мы договорились обо всем, — сказал он. — Не забудьте сегодня же позвонить Ксешинскому.

...Полк выстроился на набережной.

Во главе батальонов стояли Мишель Денелон, Збигнев Ксешинский, Феликс Герсон... С левого фланга пристроились: полковая разведка Фернана, хозяйственная рота Марше и санитарный взвод Мишустина. В бельгийской форме, вооруженные автоматами и карабинами, партизаны имели вид хорошо обученного подразделения регулярных войск.

Капитан Ройс и правительственный комиссар Хаасен подъехали на машине. Щербак скомандовал:

— Смирно!

Минуя американца, отдал рапорт Хаасену. Вчетвером пошли вдоль шеренги.

Было пасмурно, накрапывал дождь. Гости козырнули полковому знамени. Хаасен счел нужным снять фуражку и дотронуться до полотнища губами.

Когда поравнялись с батальоном, в составе которого была рота советских партизан, ветер развернул красное знамя. Его держал Куликов, крепко прижав древко к груди. Партизан ел глазами начальство, в зрачках прыгали чертики.

Хаасен заколебался, но затем так быстро отдал честь, будто обжегся, дотронувшись пальцами до козырька фуражки, а Ройс процедил сквозь зубы:

— В батальоне два знамени?

— Отдельная ударная группа советских партизан имеет свое знамя, господин капитан, — вежливо пояснил Щербак.

— Но вы же в Бельгии!

— Точно так же, как и вы, господин капитан. Вам что-нибудь не ясно?

Уильям Хаасен произнес перед строем речь. Он не скупился на эпитеты, прославляя мужество и отвагу арденнских партизан. Полк выразил желание идти на фронт, и правительство немедленно удовлетворило бы это благородное стремление, но доблестные союзные войска продолжают так успешно наступать, что надобность в чьей-либо помощи отпала. Поэтому полк вольется в создаваемые ныне внутренние вооруженные силы Бельгии, задание которых в настоящее время сводится к войсковому обучению и гарнизонной службе.

— Естественно, это не касается русских и всех других иностранцев. Мы выразим им признательность нации и пожелаем счастливой дороги в родные края. Однако, — Хаасен прокашлялся, хотя голос его звучал чисто и звонко, — однако, если кто-либо из иностранных подданных пожелает вступить в наши вооруженные силы, правительство будет приветствовать каждого.

Вперед выступил капитан Ройс.

— Предлагаем всем небельгийским подданным, за исключением тех, кто решил добровольно продолжать армейскую службу, — капитан слегка склонил голову в сторону Хаасена, — сдать оружие и организованно прибыть в лагерь по репатриации в Монсе. Думаю, что мистер Щербак и мистер Балю передадут мне надлежащие списки. Это всего лишь формальность, однако она необходима. Все ясно?