— Противно, когда ревут, хотя бы и от радости.
У Самохина дергалась щека, он тяжело дышал, жаловался:
— У меня двое детишек... Могли бы сделать их сиротами. Ох и женщины!.. Так, говорите, Андрей Иванович пасет комбайны? Значит, появилась новая профессия — комбайнопас.
Надежда принесла огромную потрескавшуюся дыню, из ее трещин сочился пахучий мед. Сняла косынку — стряхнуть пыль.
— Возьмите с собою, полакомитесь в дороге.
Самохин уставился на нее.
— Это вы? Извините, не признал сразу. Ну, как живется на белом свете? Билет получили?
Надежде хотелось показать ему свою скирду, но не осмелилась.
— Собираюсь вот домой, — сказала она, — как считаете, скоро?
Секретарь задумался.
— Херсонщина?..
Надежда удивилась: надо же, помнит.
— Думаю, осенью дома будете. Покатился Гитлер, и зацепиться не за что. Разве что за Днепр...
Самохин уехал, оставив ее под впечатлением непростого их разговора. Осенью... А уже август! Неужели она скоро упадет на колени перед родною хатой: прими меня, прими и прости. За долгую разлуку, за твое и мое одиночество, за все, что нам выпало пережить. И пойдет на могилу Корнея, хранящуюся в памяти, должно быть заросшую теперь до неузнаваемости. ЕГО могилу. Лежит он и ничего не знает ни обо мне, ни о сыне. Мертвым легко в их неведении, в вечном покое. Они переступили порог небытия... Почему становится так жутко, не по себе, когда начинаешь думать об этом? Возможно, это только я такая?.. Думают ли о смерти солдаты? Наверное, думают. А идут. В атаки. Под пули. Навстречу смерти! Выходит, есть что-то большее? Что-то высшее? Сильнее страха. Иначе как понять? Человек хочет не просто существовать. Он хочет быть счастливым. На отцовской земле, святой, политой потом и кровью тех, кто жил раньше, до нас и ради нас. И все сущее — это их следы, протоптанный ими путь, идти по нему — счастье, высокое и чистое, как небо. Ради этого счастья смерть — не смерть...
Солома пахла свежей муко́й, сладко, щекочуще, как на мельнице во время помола. А молотилка взвывала, лихорадочно тряслись решета, вдоль покоса, подбирая валки, ползли арбы, и все замкнулось в бесконечный круг, из которого было только два выхода: в полноправное царство Надежды, на золотую, как солнце над Тоболом, скирду, и по другую сторону молотилки, на ток, где синела у вороха зерна косынка Махтеихи.
Когда уже стемнело, в последний раз, словно нехотя, стукнул барабан, вздохнул двигатель. Еще скребли под молотилкой деревянные лопаты, гремели обарками в последнем заезде Михасевы вороные, однако уши ловили уже эти звуки сквозь оглушительную тишину, с наступлением которой на тело наваливалась усталость.
Молча плелись женщины к плакучим вербам над рекой, бросали в пышную траву одежду. С распущенными косами неторопливо входили в воду земные русалки, и тела их белели в вечерних сумерках таинственно и зовуще. Бух! — поплыли, одна засмеялась, другая вскрикнула, и покатилось над камышами эхо, качнулись на волнах звезды.
Тобол куда-то спешил. После дневной жары было так приятно стоять против течения, ощущая, как цепляются за ноги мелкие водоросли, вода щекочет живот, касается грудей. По телу разливалась истома, хотелось и вместе с тем было страшно закрыть глаза. А вдруг течение подхватит и понесет! Ну и пусть! Надежду иногда охватывало желание отдаться чьим-то властным и сильным рукам. Лишь бы руки эти были теплыми, бережливыми.
С шумом, подняв брызги выше ракит, промчалась Стефка. Остановилась на берегу, вырисовываясь на фоне неба гибким станом, начала выжимать волосы.
— Это вы?.. Хороша водичка, как в Черемоше... А я сегодня вилы в барабан нечаянно уронила, едва успела выхватить. Вот было бы мне...
Надежда распустила косы. Волосы упали на воду, поплыли, рассыпались веером, создав над плечами шелковый шатер. Надежде показалось, будто она уже под водой и голос Стефки слышит сквозь ее толщу.
— Побегу к своему дударику. Он тут рядышком, с трактористами.
Ночь над Тоболом висела синяя и густая, как дым. Звезды стали похожими на пузыри в час грозового дождя. Надежда шаркала по стерне сандалиями, направляясь к колхозному стану. За вербами еще плескались девчата, стирали просоленную по́том одежду. Звонко взметнулась песня и тут же на высокой ноте оборвалась.
— Ату его, девчата! Лови!
— Ах ты, чертенок, надумал подглядывать!
— Ишь женишок — от земли вершок! Ха-ха-ха...
— Ну, смотри, смотри на меня, чего же убегаешь? Вот я тебе...
Топот босых ног удалялся в степь, шелестело жнивье, а на берегу еще долго, сквозь смех, звучали счастливые голоса.
Близ стана Надежде повстречался Михась.
— Вас ищу, тетя. Какая-то женщина хочет вас видеть. Там она, у дороги на Бугрынь...
— Что же ты не привел ее сюда?
— Не хочет. Пусть, говорит, придет тетка Надя, разговор к ней есть... Ну, я пошел вороных купать!
— Иди, иди. Ты и сам как вороной, весь в пыли.
— Такая работа, — совсем по-взрослому сказал Михась и вприпрыжку побежал к коням.
Надежда пошла в сторону перекрестка, удивленно раздумывая, что это за женщина, пожелавшая с ней встречи, и почему она не хочет сама к ней прийти.
— Антонина?!
— Здравствуйте... Узнали?
Антонина была одета броско, по-городскому. Платье из крепдешина, легкое, прозрачная косынка.
— Пришла в село, а вас нет.
— Ключ под камнем. Там, где и прежде оставляли. Забыла уже?
— Не забыла. Но что же я без вас, как злодейка...
— Не в чужую избу, в свою.
Антонина махнула рукой:
— Была своя, да стала чужая. И дом теперь за свою не призна́ет.
Всплакнула, прижав к глазам косынку.
— Чего же тогда приехала? — сухо сказала Надежда. В ее памяти всплыло лицо Ивана, дикий его пляс на заросшем вьюнком кладбище.
— Н-не знаю. Явилась вот...
«Неужели мне ее жаль? — думала Надежда. — Неужели я такая мягкосердечная, что могу простить этой женщине легкомыслие, с которым она... Легкомыслие? Да нет — измена! А Иван? Сможет ли он простить? Если, конечно, останется жив. Ведь после такого люди сами лезут в огонь».
— Иди домой, — сказала Надежда. — Выдастся свободная минута — прибегу. Тогда поговорим.
— Нет! — вскрикнула Антонина. — Сейчас! Я хочу сейчас сказать все, потом будет поздно... Приходил ко мне солдат. Из госпиталя. Увидел, плюнул под ноги и ушел. Только для того, говорит, и разыскивал... — Антонина заплакала. — Ну чего вы молчите? Скажите же...
— Ой, Тоня, ну что тебе сказать? Ты насовсем?
— А можно?
Ее глаза молили о спасении.
— Не знаю. Не судья я тебе.
— Ваня... любил меня.
— Любил, — тихо повторила Надежда. — Он был здесь, твой Иван. Горел в танке. Тебя искал. Посмотрел на свою «могилу». Похоронка была на него после твоего отъезда. Махтей розы отковал... А Иван живой... Как с того света вернулся.
Антонина шатнулась, будто ее ударило порывом ветра.
— В-вы сказали ему... обо мне?
— Он не спрашивал...
2
Встреча состоялась на ферме Ван-Бовена. Капитан Гро сделал вид, будто предложение взять к себе английских летчиков ему ни к чему. На Крафта, попытавшегося было вставить в разговор слово, накричал.
— У нас нет связи с Лондоном, — сказал Фернан.
— Вы думаете, у меня Лондон в кармане?
Гро, однако, уже прикинул, насколько подскочат его акции перед англичанами, когда он переправит-таки летчиков через Па-де-Кале. В конце концов, никогда нелишне подумать и о будущем. А оно туманное, как острова Альбиона. Знать бы, что запросят взамен коммунисты. Нечего думать, что они столь бескорыстны, как это декларируют. За новой затеей Дюрера наверняка что-то кроется.
— Покажите мне летчиков.
— Это можно, — сказал Фернан. — Они здесь, неподалеку. Мсье Довбыш надумал подкормить их завтраком. Может, мы сначала составим с вами небольшое соглашение?
