— И хитрость-то невелика, а результат тот же — разоружение, — с горечью подытожил Балю.
Люн перешел к делу.
— На двадцать пятое октября назначена общая демонстрация протеста в Брюсселе. Нам необходимо прибыть в столицу днем раньше. Всем полком, кроме русских. Лальман считает, что русских не следует впутывать в эту историю.
— А я? — выкрикнул Щербак, багровея от возмущения. — Тоже посторонний?
Люн улыбнулся, глядя вприщур:
— Думаю, для командира можно сделать исключение. При условии, что он не попадется там на глаза своему другу полковнику Гро.
— Хотел бы я с ним еще разик повидаться, — успокаиваясь, проворчал Щербак.
— Демонстрация мирная, оружие оставите здесь. Это распоряжение Диспи.
Щербак позвонил Легранну:
— Получен приказ командования прибыть в Брюссель всем полком.
— Передислокация? — откровенно обрадовался Легранн.
— Не знаю, — скрыл правду Щербак. — Мое дело выполнять приказ. Мы едем без оружия. У вас не будет возражений?
— Мы не вмешиваемся во внутренние дела бельгийцев, — поспешил заверить майор. — Но почему без оружия?
Легранн, видимо, был не против избавиться от всего сразу.
— Наверное, там получим новое. Курс на унификацию.
— Прекрасно! Я рад за вас, — весело произнес майор, хотя в голосе его проскальзывало беспокойство. — Могу выделить несколько «студебеккеров».
Щербак почувствовал большое искушение прибыть на демонстрацию на американских машинах.
— Благодарю, Анри, — сказал он. — Мы уж как-нибудь сами.
4
Эжени смотрит на меня испуганно.
— Святая Мария, — шепчет она. — На тебе нет живого места...
— Пустяки, — бодро отвечаю я. — Свалился с мотоцикла. Заживет... На мне, сама знаешь, все быстро заживает.
Я целую ее влажные глаза, ощущая на губах соленый привкус.
— Главное — ты вернулась. Я уже боялся, что ты навсегда осталась у стариков. Забыла меня...
— Забыла? И ты мог такое подумать? Болел Шарль.
— Женя, любимая моя...
Ноют ссадины. Кожу на скулах стянуло, нельзя улыбаться. Я ждал этой встречи, но радость омрачена, она какая-то ущербная.
Мысленно я еще там, на улицах Брюсселя, в колонне демонстрантов. От топота ног гудит брусчатка мостовой. День пасмурный, холодный. Серый день поздней фландрской осени. Острия готических шпилей тонут в низко нависших тучах. Ночью прошел дождь, дома и деревья влажные, асфальт свинцово-сизый, в багряных пятнах увядших листьев. Над каналами завис молочный туман...
— Ты меня не слушаешь?
— Что ты, Женя! Я слышу каждое твое слово. Просто устал... Ты говори, говори...
Какой разительный контраст! Еще недавно я видел эти улицы пестрыми от множества людей, а сейчас лишь патрули да одинокие прохожие. На рельсах замерли оставленные кондукторами трамваи — работники местного транспорта влились в колонны бастующих...
— Дедушка не хотел меня отпускать. Но я знала, что ты ждешь. Я не ошиблась? Ты ждал меня, Антуан?
— Я думал о тебе каждый день...
Английские солдаты обуты в желтые ботинки на толстенных подошвах. Они напоминают мне почему-то гусей, которые топают лапчатыми ногами через лужи. Патрули косо смотрят на демонстрантов. Ветер треплет увлажненные непогодой знамена, они гудят как паруса.
— Камарад! — Мишель Денелон подбегает к патрулю, показывает рукой на транспарант. — Ты прочти, слышишь? Прочти! «Мы не против союзников, мы против разоружения патриотов!» Понял? «Долой правительство Пьерло!» Это наш премьер... Хотя какое тебе дело до нашего премьера, правда?
У солдата широкое крестьянское лицо, жесткая кожа. С опаской глянув на стоящего неподалеку сержанта, он молча шагает мимо...
— Отпусти, говорит, ее, Жан-Батист. Сколько может стоять дом на замке? Еще разворуют.
— Какой Жан-Батист?
— Дедушка, кто же еще? Поворчал он себе под нос и пошел запрягать лошадей...
Впервые слышу, что старого Рошара зовут Жан-Батист. Смешно. У мамы был батистовый платок...
В одиннадцать направляемся в центр столицы. Я знаю, что демонстранты вышли одновременно из всех рабочих предместий — Икля и Андерлехта, Вилворда и Схарбека, Тюбиза и Одергема. Появился и тут же слился с демонстрантами Дезаре. Кто-то принес известие: у вокзала Гардемиди колонну рабочих разогнали.
— Как это разогнали? — У моего славного начальника разведки вид обиженного ребенка. — Почему? Мы же без оружия, мирно!
— Эх, парень, мало тебя учил Савдунин классовой науке...
— Ты голодный, а я кормлю тебя разговорами, — произносит Фернан голосом Эжени. Заросшей щеки касается нежная ладонь, от этого прикосновения кружится голова, хочется обо всем забыть...
Путь на площадь Гран-плас перекрыли жандармы. Стоят как стена, за плечами карабины, в руках полицейские дубинки. Тучный офицер хрипло кричит:
— Н-на-зад!
— Проклятые фараоны! — цедит сквозь зубы Денелон. — Где их столько набрали.
На какое-то время я утрачиваю чувство реальности. Выкрики жандармов, взмахи дубинок, стон и ругань, топот ног — это же давнее прошлое, история, литературный сюжет! Я изучал это в школе, смотрел в кино. А может, это сон? На меня надвигается перекошенное злобою усатое лицо, остекленевшие глаза. Едва успеваю подставить руки под удар прикладом карабина...
— Ужин на столе, господин командант!
Эжени прекрасна, как богиня, излучает свет и тепло. Я смотрю в ее неправдоподобно синие глаза и улавливаю, будто подсказку, далекий полузабытый голос: «Ой, очи-очи, очи девичьи, кто научил вас сводить с ума?»...
— У тебя и пальцы изувечены!
— За землю хватался, — говорю я. — Когда падаешь, всегда хватаешься за землю. Для надежности...
Жандармский заслон прорван, человеческое море заполонило Гран-плас. Стиснутая со всех сторон хмурыми готическими строениями, площадь похожа на каменный мешок. Огромные, как ворота крепости, двери ратуши закрыты изнутри. Все живое притаилось, смолкло за дверями, за решетками окон — мрачная пустота.
Из радиальных улиц на площадь выходят и разворачиваются в каре бельгийские карабинеры.
На крыльцо ратуши взбегает Дезаре:
— Товарищи, без паники! Они не посмеют! Мы пришли, чтобы заявить протест...
— Что с тобой, Антуан? Ты почему не ешь?
Вишенка ты моя, зачем тебе знать, что творится в моей душе? До еды ли мне сейчас? На тебя посмотреть, встрече порадоваться, надышаться тобой, отогреть сердце твоей нежностью... Однако перед глазами...
Сквозь толпу протискивается Франсуа Балю. У него рассечена бровь, левый глаз заплыл кровью. Накрапывает дождь — мелкий, въедливый. На крыльцо ратуши один за другим выходят ораторы.
— Долой Пьерло! Он предал интересы народа...
— Не позволим издеваться над патриотами!..
— Да здравствует свобода!..
Солдаты стреляют выше голов. Пока еще выше... Над ратушей, над собором Гудулы взлетают всполошившиеся голуби.
— Предлагаю разойтись! — кричит в мегафон жандармский офицер.
Но толпа движется вперед, солдаты пятятся. Стволы карабинов опускаются все ниже.
— Слушай мою команду-у!
К солдатам бежит офицер. Что-то знакомое бросается мне в глаза в его фигуре, в длинных не по росту руках.
— Не стреляйте!.. Я знаю их, это арденнские партизаны! Слышите!.. Они громили бошей...
— Крафт!
Ноги Фернана скользят по мокрой брусчатке.
— Это я, Фернан! Вот мы и встретились... Здравствуй, Рене!
Они успевают обняться.
Поздно.
— Пли! — орет мегафон...
Я никак не могу прикурить сигарету, пальцы дрожат.
— Не сердись, — говорю я. — Поужинаю потом.. Немного покурю и возьмусь за еду. И расскажу тебе кое о чем после... Где сыновья, Женя?
— У деда... Я не решилась взять их, не знала, как здесь...
— Не отдавай, Женя, сыновей в солдаты. Пусть пашут землю, строят дома, что-нибудь изобретают для людей. Будь моя воля...
