— Один вопрос, мсье Шербак, — сказал Гро. Как и все бельгийцы, он говорил «Шербак». — Ликвидация Жаклин Бодо — дело ваших рук?

Я искоса глянул на Крафта.

— Впервые слышу. А кто это такая?

— Теперь уже не имеет значения, — капитан сделал неопределенный жест рукой. — Она получила ровно столько, сколько заслужила. Ни больше, ни меньше. Привет Франсуа! Передайте ему, что после войны я приглашаю вас обоих в гости. Надеюсь, он не забыл мой адрес.

Фернан завел мотоцикл. Я сел у него за спиной, махнул рукой Крафту и оглянулся. Капитан Гро стоял на пороге, высокий и худой, скрестив на груди руки.

«Здравствуйте, тетя Надя!

Я очень виновата перед вами, письмо получила — еще снег лежал, а нынче уже и жатва не за горами. Как уехали вы, все у меня из рук валилось, привыкла к вам, будто к матери. На что уж мой дударик — камень, не человек, но и он загрустил. Про камень это я так, к слову, потому что душа у него мягкая, вы же знаете. Выписали ему из области протезы, и с ними носится он, как этот самый... со ступой, на коляску и смотреть не хочет. До каких пор, говорит, возить меня будешь, будто младенца? Ходит с костылями, а без опоры — хоть плачь, не слушаются ноги. Но он добьется своего, не сомневайтесь. Я, говорит, еще и трактор буду водить. Ну, про трактор — это вилами по воде, однако я молчу, так как очень гневается, если в чем ему перечу.

А еще не дает мне прохода Антонина. О вас да о вас толкует. Ты, говорит, меня из воды вытащила, а она — из пропасти. За дедом Панасом бегает по пятам, а тот хитрющий, целуй, говорит, а то не дам Ивановой корреспонденции. И Тонька целует почтальона — помирились они с Иваном, читала мне его письма...

А зимой у нас случилось несчастье. Провалилась на Тоболе бабка Ивга, и зачем ее туда понесло, бедолагу, чуть не умерла и сейчас дюже кашляет. От Махтея только борода да глаза остались, так горе его скрутило, что и кузню было оставил. А теперь вот снова гремит, дали ему двух помощников, потому как скоро уборка. Хлеб уродил колосок к колоску, жаль, что побило градом тот клин, что за Верблюжьим горбом.

Андрей Иванович — вот мужик! — просился на собрании, чтобы отпустили из колхоза. Причины мне неизвестны, но так просился, что не знали мы, как быть с ним, потому что и его жаль, и себя тоже, где еще такого хозяина сыщешь? Приехал секретарь райкома Самохин и обругал его дезертиром, и они друг на друга кричали... Самохин кричал, и наш Цыганков тоже, а после обнялись при всем народе, и на том все кончилось. Остался Андрей Иванович по-прежнему нашим головою. Худой, правда, и какой-то невеселый, возможно болезнь у него какая, но попробуй спроси, и спросишь — не дождешься ответа.

И еще одна беда свалилась на Карачаевку. Умер учитель Семен Никитович Малахов. Хоронили его в красном гробу, приезжал из области большой начальник. Учился он в прежние годы у Семена Никитовича, а теперь очень плакал. Такой большой начальник, а плакал, как мальчонка.

Тетя Надя, не слыхать ли что-нибудь про Антона? У нас тут многие уже вернулись, все, правда, по нездоровью, война покалечила, но как бы там ни было, а дома. И муж бухгалтерши Каролины вернулся, теперь он агроном. Видать, знающий, так как Андрей Иванович очень его расхваливает, да мы и сами видим, что жадный он в работе.

Мы со Славиком домой собираемся. Потурили фашиста с берегов Черемоша, пришла свобода на полонины, только вот оттуда ни звука. Нет письма — и сердце леденеет.

Видите, сколько я вам настрочила. А когда садилась, то и не знала, с чего начать. Чудно!

Целую вас, любимая тетенька, как целовали вы меня на прощанье.

Стефка».

Новое мощное наступление Советской Армии и высадка союзных войск в Нормандии всколыхнули Европу. На улицах бельгийских городов рядом с приказами немецкой администрации почти каждую ночь появлялись антифашистские листовки. Жандармы не успевали их срывать. Участились массовые побеги военнопленных с шахт Лимбурга.

Активную вооруженную борьбу с оккупантами вела в этой провинции партизанская бригада «За Родину», которой командовали советский подполковник Константин Шукшин и его заместитель лейтенант Иван Дядькин. В районе Брюсселя действовал «Русский партизанский батальон» во главе с бывшим ленинградским ополченцем Тягуновым. В других провинциях, а также в окрестностях Арденн громили врага отряды: Жана Давана («Вальжан»), Григория Титова («Шеф»), Григория Кожедубова («Женька»), Луи Греланже («Демильен»), Николая Степанова («Сибиряк»), отряд 024 в районе города Шарлеруа и другие. Предгорья между реками Урт и Амблев контролировали партизаны Антона Щербака.

Чуть ли не каждый день на базу Либерте прибывало пополнение — беглецы с шахт и карьеров, рефрактеры, жители окрестных городов и сел.

К началу июля 4‑й полк насчитывал почти семьсот бойцов, а люди все прибывали. Заболоченный полуостров был не в состоянии вместить такое количество партизан, пришлось спешно рыть землянки в лесу.

Франсуа Балю, созвав писарей, формировал новые подразделения с таким расчетом, чтобы в каждом было ядро из обстрелянных бойцов. Вечером, уединившись со Щербаком, он возмущался:

— Цыганский табор, а не полк. Зачем нам семьсот, если мы не в состоянии вооружить и триста? Балласт!

— Разве лучше было бы наоборот: оружия полно, а стрелять некому?

Начштаба моргал красными от переутомления глазами, страдальчески морщил широкий с залысинами лоб и упрямо отвергал доводы, высказывая опасение, что однажды все это стихийное сборище накроет хорошо обученная строевая часть немцев.

Довбыш давно носился с мыслью создать роту советских партизан.

— Понимаешь, Антон, — горячился он, убеждая Щербака, — соберемся вместе — это же сила! И знамя наше, красное... Представляешь?

— Что касается знамени, не уверен. Политика, Егор...

— И я говорю — политика, — обрадовался матрос. — Еще какая политика. «Гей, червоне знамено́, ти вiд партii дано!»[42] Здорово, а? Где наши-то, а здесь — мы, и все равно под одним знаменем. Высоко взметнем над Арденнами!

— Соблазнительно! — Щербак даже вздохнул. — Очень хотелось бы. Поговорю с начальником штаба.

Балю, как и предвидел Антон, мысль о выделении советских людей в отдельное подразделение встретил настороженно.

— Зачем эта автономия?

— Никакой автономии, Франсуа. Русские — солдаты воюющей страны. Однажды судьба вышибла нас из седла. Мы поднялись вновь на битву, примкнув к бельгийскому Сопротивлению. Плечо и локоть товарищей по оружию: бельгиец, русский, француз, поляк... Это здорово! Но, объединив советских партизан в одно подразделение, мы почувствуем себя действующей частицей нашей Армии. Пусть маленькая это будет частица, заброшенная за тридевять земель, но живая часть сражающейся Родины.

Балю улыбнулся, обнял Щербака.

— Да, я вас понимаю, мне тоже дорого чувство родины, иначе я не был бы с вами...

Уже через несколько дней вновь сформированная рота Довбыша отличилась.

Неподалеку от Эсню пролегал железнодорожный туннель. Краснознаменные мстители устроили перед ним завал и остановили товарняк.

Пожилой машинист вышел на зов партизан из узеньких дверей будки локомотива. Из-за его спины выглядывала перепачканная углем физиономия кочегара.

— Что произойдет, отец, если разобрать колею в туннеле и пустить туда на всей скорости поезд? — спросил машиниста Довбыш.

— Известно что, — повел плечами бельгиец. — За крушение — расстрел. Боши на расправу скорые.

— Отпустите нас! — взмолился перепуганный кочегар.