Немчику очень хотелось подойти к девушке. От старших слышал, что особенно церемониться в таких случаях нечего. Почти влюбленными глазами вглядывался он в загоревшие икры, красивые, обнаженные до плеч руки. Хорошо бы похвастаться потом перед солдатами, как обнимался в будке с золотоволосой степнячкой, пусть бы завидовали, расспрашивали, а он горделиво отмалчивался.

Эта мысль так понравилась, что, преодолев нерешительность, немчик выбрался из будки, бросил за плечо карабин и направился к девушке.

Но пока он раздумывал, как лучше объясниться с красавицей, взять страхом или уговором, к шлагбауму подкатил грузовик, и девушка, будто его только и ждала, подбежала к кабине.

— О, яйка, гут, гут! — услышал немчик.

Мордастый фельдфебель осторожно принял из рук девушки сверток, начал шарить глазами, куда бы его пристроить.

Не успел часовой и глазом моргнуть, как златокудрая уже сидела в кузове и улыбалась оттуда так мило и ласково, словно благодарила за содействие.

Фельдфебель требовательно просигналил раз, второй, и часовому ничего не оставалось делать, как поднять шлагбаум.

Военный немецкий грузовик мчался по пыльной дороге к Черной Кринице. Зажав коленями корзину, в нем сидела Маруся Тютюнник, сидела ни жива ни мертва — дало себя знать напряжение долгого, нелегкого пути. Да и этот у шлагбаума с его похотливой улыбочкой.

Остановилась Маруся вблизи поста, потому что очень устала, не было сил сдвинуться с места, хотя знала: часовые обыскивают проходящих через большак, задерживают при малейшем подозрении. Хорошо, что грузовик подоспел. Жаль, думала теперь она, что не все немцы такие наивные, как этот. Рот разинул на нее, вместо того чтобы проявить бдительность да заглянуть в корзину.

Зябко вздрогнула от мысли: она, комсомолка, возвращается с задания на фашистской машине. Шофер, проклятый враг, за десяток яиц везет ее, подпольщицу. Знал бы он!

...В нескольких километрах от Черной Криницы Маруся постучала в окошко.

— Мне сюда, — показала на колею, ведущую в Калиновку.

— Момент! — выскочил из кабины фельдфебель и потянулся рукой к корзине. — Их помогайт.

— Нет, нет! — испугалась Маруся. — Я сама! Она совсем легкая. Была вот у родственников, угостили рыбкой... Не беспокойтесь!

Фельдфебель сверкнул зубами, достал из кармана словарик.

— Фрейлейн, ви ест красавиц! Я-я, красавиц...

Маруся вышла на калиновскую дорогу, шла, боясь оглянуться, — чего доброго прицепится со своими любезностями. Лишь когда машина исчезла за поворотом, вздохнула облегченно и напрямик, степью, повернула к Черной Кринице...

В тот же день, едва стемнело, в Марусиной хате собрались члены комитета. Приходили тайком по одному. Иван, как всегда, с мандолиной — желтый, похудевший до неузнаваемости, целый месяц трясла малярия, уже и надежду было потерял на спасение, но, видимо, нашлись еще силы в молодом теле, выкарабкался, можно сказать, из пропасти.

— Ничего, — шутил, — костей меньше не стало! Была бы арматура цела!..

— На эту арматуру, — съязвил Матюша, — сала бы хоть с палец...

Пришла Таня, повисла у Маруси на шее.

— Где ты пропадала? Я и вчера и позавчера... Спрашиваю Грицка — отвечает: сам Лыску дою, жду тетю не дождусь.

— Расскажу, расскажу, — отбивалась Маруся. — Подождем Василя.

— При чем здесь Василь? Пусть уж мама, а то и ты... — обиделась Таня.

— Ох, глупенькая, — засмеялась Маруся, — да я же совсем не об этом. Потерпи малость.

Наконец показался Маковей, с порога стал оправдываться:

— На патруль напоролся. Пришлось в кустах отсиживаться... Заждались? Ну, давай, Маруся, выкладывай! Как там?

— Рассказывать не велено.

— Даже так? Не доверяют, или что?

— Почему не доверяют? Если бы не доверяли...

— А ты ее в Азовск посылал, нам ни слова, — вмешался Матюша. — Можно подумать, тоже не доверял?

— Ну, знаешь! — вспыхнул Василь.

— Да хватит вам, — остепенил дружков Иван Климчук. — Чего не поделили? В конце концов, осторожность в таком деле никому не вредила.

— Слишком вы все осторожные! — не утерпела Таня. — А Маруся больше других.

— Ну уж если и Маруся... — иронически бросил Матюша.

Маруся сердито топнула ногой.

— Вы что — на ссору собрались? Посмотрите лучше, какой я рыбки привезла! Таня, тащи сюда корзину, под печью она, самую большую в миску клади. На всех хватит.

Матвей наклонился над корзиной, взвесил на ладони плоскую камбалу.

— На сковородку просится. Однако не за этим уловом посылал тебя Маковей.

— Не за этим Матюшенька, не за этим, — засмеялась Маруся, перекладывая ловкими движениями рыбу в миску.

На дне корзины лежал сверток с типографским шрифтом и резиновый валик, от которого несло запахом незнакомой краски.

— Это и все? — разочарованно пробубнил Матюша.

— А ты хотел бомбу? — въедливо спросил Маковей. — Да это, если хочешь знать, пострашнее бомбы. Ясное дело, в умелых руках. Знать бы, как этой штукой пользоваться?

— Я знаю! — вскочил Климчук. — У меня товарищ работал в типографии, Котька. Показывал, не сложно это. Станок нужен, но его и самим посильно сделать. Поручите мне!

Маковей взмахнул рукой, призывая к спокойствию.

— Тихо! Чего раскричался? А говорил еще об осторожности... Давайте, товарищи, решим, где обосновать типографию. Предлагаю на старой водокачке. Там, где зерно прятали. Согласны?.. Ответственный Климчук. Разберись, Ваня, что к чему. И чтобы завтра этого подарка у тебя в доме уже не было. Это приказ. Вопросы есть? Расходимся по одному.

Таня осталась ночевать у подруги.

— Скажи, Маруся, тебе страшно было?

— Не стану обманывать, Таня, так страшно, что сейчас и не верится, что это я там была. Особенно в дороге...

Подруги легли в постель, обнялись, и Маруся начала вспоминать, как шла из Азовска, ожидая каждую минуту окрика, как спаслась, благодаря недальновидному фельдфебелю, от обыска. Передразнила: «Фрейлейн, ви ест красавиц».

— Ой, Маруся, я бы умерла там! — всплеснула в ладони Таня. — Это только ты можешь, честное слово!

Маруся покачала головой, сказала непривычно строго:

— И ты сможешь, если надо будет. Какие же мы тогда комсомольцы?

Два дня Грицко Калина был занят довольно-таки скучным делом. Шастал по дворам в поисках проволоки. Нашел у себя за сараем два прута — бывшее свое «охотничье» оружие — да у Михая Опришко стащил такие же самые. Упругие, стальные, с крепко привернутыми гайками на концах. С ними ребята зимой ходили на зайцев. Весной отправлялись в мокрую падь, где водилось множество бекасов. Надо было только умело метнуть прут, чуть повыше птицы. Глупый бекас, почувствовав опасность, тут же взлетает вверх — и попадает под звенящую сталь.

А летом, в косовицу, — перепелиный сезон. Перепелки в это время тяжелые, заплывшие жиром. Выпархивают из-под хедера комбайна, бегут по жнивью, потому что поднять себя на крыло не могут. Тут и начинается ребячья охота. Всего в ней предостаточно: и наивной радости, и неосознанной жестокости.

А после пылает в степи костер. Дичь жарится, нанизанная на прут, как есть. Перья сгорят, а внутренности — вот где хлопот! — можно и потом выбросить. Мясо перепелки вкусное и нежное. Плывут над костром соблазнительные запахи, падает капельками на хворост, шипит птичий жир...

Давно не хаживал по степи с железным прутиком Грицко. Не те у него теперь заботы.

Вот и сегодня — надо нарубить проволоки, целую вязанку, так велел Матюша.

— Зачем тебе столько?

— А борода у тебя растет?

— Еще чего выдумал!

Все-таки, будто нечаянно, пощупал рукой подбородок.

— Стало быть, пойдет в рост! — весело пообещал Матюша. — Раз хочется тебе так много знать. Соображаешь?.. Между прочим, то, что ты делаешь, — тайна. Кроме нас, никому не положено знать.