Я вышел, оставив его в горьком раздумье. Мне не терпелось поговорить с Довбышем. Он лежал в местной клинике, которая по договоренности с магистратом стала партизанским госпиталем.

Егор встретил меня слабой улыбкой. Было непривычно видеть матроса, беспомощно распластавшегося под простыней. Густой румянец на щеках и горячий блеск в глазах выдавали жар. Правая нога напоминала деревянную колоду, которую зачем-то обмотали бинтами и подвесили на опору. Я видел его рану днем, когда комбата несли на носилках. Пули буквально прострочили голень. Залитый кровью ботинок до сих пор стоял у меня перед глазами.

— Склеили? — угрюмо спросил я.

— Ага, — улыбаясь чему-то, отозвался Егор. — Ваньку с Манькою. Для взаимной радости. Резать хотели. Ну и пришлось, значит, провести среди персонала кое-какую разъяснительную работу... Если здешний костолом завербовал тебя в союзники, считай, что твоя миссия провалилась.

Он перехватил мой взгляд, обращенный к соседней койке. Из-под простыни виднелся русый стриженый затылок, слышалось сонное посапывание.

— Куликов, — объяснил Егор. — Балаболка, каких поискать. Не мешает полюбопытствовать, не родичи ли они с Савдуниным. По линии трепа... А вообще — железный братишка, это он вытащил меня. Ну и чесануло его осколком гранаты.

В окно был виден вечнозеленый остролист. В его ветвях посвистывала синица.

— Збышек ухитрился дозвониться, — сказал я. — Ему там жарковато приходится, но моста он не уступает. Настроили фрицы блокгаузов на свою голову!

— Збышеку палец в рот не клади, — прогудел Егор и вдруг пристально посмотрел на меня: — Антон, только правду... Сколько?

— О чем ты?

— Сам знаешь.

— Двадцать шесть, — сказал я. — Как бакинских комиссаров.

— Много. — Довбыш дернулся и застонал от боли. — Дорогая цена. Небось половина моих парней. Драться могу, а чтобы малой кровью...

— Успокойся. Ты все сделал, как нужно было. А кровь... Войны без крови не бывает. Парней, конечно, жаль. Но помнишь, у Василька:

Егор вздохнул.

— Оправдать все можно, да только от рассуждений наших не легче. Вот я думаю: сложили головы братишки, а возвернутся из всяких там Лондонов буржуи, гарпун им в печенку, разве вспомнят о них добрым словом?

— Парни головы сложили не за буржуев, — сказал я. — За свободу.

— Чью?

— Не дергайся, вредно тебе... За нашу, конечно. И за свободу бельгийского народа... И наши хлопцы и бельгийские патриоты. Фашизм, Егор, везде фашизм, и уничтожать его надо, где бы ни завелась эта нечисть. Так диктует пролетарская солидарность... Балю допрашивал пленных. Удалось установить: часть эту перебрасывали на Восточный фронт. Понимаешь? А мы сказали: дудки, господа фрицы! Не позволим! Об этом ты не думал?

— Точно! — оживился Егор. — Не думал. Выходит, мы своим помогли! Хоть малость, а помогли. Здорово, а?

— То-то же. А говоришь: не легче.

Я не стал рассказывать ему о Ване.

Пришла медсестра, маленькая, с добрым морщинистым личиком.

— Анастази, — сказал Егор, он, видимо, успел перезнакомиться со всем персоналом госпиталя, — это наш командант Антон Щербак.

Она подняла на меня ласковые глаза.

— Я слышала о вас, товарищ. Мне рассказывал сын...

— Наш начальник разведки Фернан, — подхватил Довбыш.

— Вот как! — воскликнул я. — Приятный сюрприз, мадам. Фернан не только отважный боец, а еще и мой друг. Думаю, он скоро будет здесь, я послал людей сменить его в дозоре.

За дверями меня ждал врач, дородный мужчина с животом Ламме Гудзака.

— Мсье командант, я не ручаюсь за вашего э-э... офицера.

— То есть?

— Ему необходима срочная ампутация ступни. Если начнется гангрена, придется отрезать по колено. А он...

— Что он?

Врач испуганно посмотрел на двери, понизил голос:

— Мсье э-э... Довбыш заставил меня наложить шину, угрожая пистолетом... Это недопустимо по всем нормам. Это, наконец, возмутительно! Велите ему... Вы же командир!

Так вот какую «разъяснительную работу» провел здесь Егор! Что ж, на него это похоже.

— Командир распоряжается подчиненными, когда они в строю. Понимаете?

Толстяк обиженно покачал головой.

— Заберите у него хотя бы оружие! Надеюсь, на это у вас достаточно прав?

— Сколько угодно! — согласился я с врачом. — Но мсье Довбыш и без пистолета не даст резать ногу. Уверяю вас.

Я пошел, ощущая спиной его растерянный взгляд.

— Если появятся признаки гангрены, — сказал я уже в дверях, — пришлите за мной.

Над Арденнами нависла тьма. Дыханье ветра приносило из посадок запахи распустившейся ночной фиалки. С юга доносился глухой рокот артиллерийской канонады.

В штабе меня ждал Балю. Он сказал, что бургомистр в честь освободителей устраивает суаре (званый ужин) сан фасон (без церемоний). Мне никуда не хотелось идти, я собирался написать докладную для Люна. Да и вообще казалось кощунством садиться за праздничный стол, когда под холодными сводами морга еще лежат непохороненные тела павших друзей.

Франсуа развел руками.

— Пить не обязательно. Однако уклониться от приглашения...

Внизу меня ожидал сюрприз. У подъезда стоял трофейный «опель-капитан». За рулем молоденький француз из батальона Мишеля Денелона.

— Как вы считаете, Антуан, командир полка имеет право на персональный выезд? — торжественно спросил Балю.

Я мысленно отметил, что начальник штаба впервые назвал меня по имени.

В окно видны кусты желтой акации, забор и часть заросшей спорышем улицы. Через дорогу ковыляют гуси. Лапки до колен красные, словно обожженные. Надежде кажется, что это не гуси, а она сама ступает босыми ногами в серую и горячую, будто неостывшая зола, пыль.

Когда боль становится невыносимой и голова наливается тяжестью, в сознание приходит некое видение...

У больничной ограды появляется девушка. Она всегда приходит под вечер, словно знает, что именно в это время Надежде особенно невмоготу. У девушки красивая шея, льняные волосы и большие глаза. Девушка стоит напротив окна, расчесывает волосы самодельным деревянным гребешком и пристально глядит на Надежду.

— Ты кто такая? — спрашивает Надежда. — Как тебя зовут?

Девушка лишь моргает, на миг прикрывая глаза тяжелыми ресницами, и Надежде остается думать: явь это или сон?

Вечером прибегает Катя с гостинцами в узелке, пропахшая полем, загоревшая до черноты, сверкает ослепительно белыми зубами.

— А вот и я! — весело говорит она. — Вы, наверное, ждали маму? Мама придет завтра.

Больничная палата наполняется запахами хлебов.

Катя пристраивается на краешке кровати, развязывает узелок, и начинается давняя игра.

— От зайчика...

— От серого?..

— От косого...

— Ушастого?..

Надежде приятно слушать девичий щебет.

— Повадилась ко мне гостья. Вон стоит... Ни звука с губ. Может, немая?

Катя с болью вздыхает:

— А, Галя... Не немая она, тетя, тронутая. Чем это вы ее приворожили? Сторонится она людей... Галя, есть хочешь? Убежала...

Катя закрывает ладонями продолговатое лицо и припадает к Надежде, загоревшие плечи вздрагивают в беззвучном рыдании.

— Из Отрады она... Так и ходит от села к селу, будто кого-то разыскивает. Фашисты мать убили, а ее...

Солнце давно село, в палате темно. На дворе шумно — где-то стучит повозка, гогочут потревоженные гуси.