— Не веришь? Эх, ты! Полиция шастает по степи, ищут... Пойдем, покажу что-то.

Матюша и верил и не верил, но все же пошел за Грицком. Расспрашивать остерегался, на улице и пес подставит ухо.

Грицко привел его в коровник, залез по лестнице под самую крышу, где висело ржавое ведро.

— Подержи-ка! Да смотри не урони! — наставлял Грицко, опуская в руки Матвея ведро с парой белых голубят. Покопавшись в ведре под гнездом, добыл что-то завернутое в тряпицу и только потом пристроил гнездо на место.

— Ну, что скажешь?

В сумерках тускло блеснул ствол пистолета.

— Ух ты! — восхитился Матюша. — Откуда он у тебя?

В глазах Грицка запрыгали ликующие огоньки.

— Из голубиных яичек вылупился, разве не видишь?

Пистолету Матвей очень обрадовался, но забава эта совсем не детская, пареньку полагалось подкрутить хвост, чтобы не совался куда не следует.

— Не голова у тебя, а макитра[59] для вареников, — сердито сказал Матюша. — А если б полицаи увидели? Тогда что? Вояка... Был бы отец дома, спустил бы штаны и почесал там, где не свербит... Давай сюда!

— Думал, похвалишь, а ты... — Грицко обиженно шмыгнул носом. — Тебе же принес!

Матюша смягчился.

— Да уж не себе. Смотри, чтоб ни одна живая душа...

— Что я — лопух? У меня и лимонки есть, настоящие! С осени прячу. Нужны?

— Ого, братан, да у тебя целый арсенал! — обрадовался Матюша. — Что ж, пригодятся и лимонки, еще как пригодятся. А теперь выкладывай про своего лейтенанта...

Спустя час Матвей Супрун сидел на колоде у криницы и потягивал из рукава козью ножку. Страшно завидовал Василю, которого Грицко повел в степь. Где-то там, в скирде, если верить этому чертенку, их ожидал раненый летчик. Надо было срочно переправить его в село — скирда место ненадежное. Полицаи в конце концов могут разнюхать... Гневно стукнул деревяшкой по колоде. «Ногу бы мне, ногу! Не сидел бы за сторожа!»

Между ветвями плакучих верб мерцали звезды. Вскрикнула спросонья птица, потом две лягушки завели концерт. Вперемежку — одна умолкнет, другая начинает. Матюша хотел было швырнуть в них комом глины, да черт их разберет, где они изводятся. Прислушался: не слышно ли шагов, хлопцам с лейтенантом пора бы подойти. Из села доносился приглушенный шум, люди еще не улеглись на отдых, а здесь только легкий ветерок шуршал в листве.

Осторожно достал из кармана завернутую в бумагу фотографию. Никто не знал о ней, даже она, Маруся. Украл из альбома. Носил всегда при себе. И вот сейчас — неудержимо потянуло взглянуть. В темноте скорее угадывал, чем видел: девушка опустила голову на ладони, а глаза такие насмешливые, словно говорят: «А мы знаем твою тайну, знаем...» — «Нет, не знаете, — мысленно ответил Матвей. — И никогда не узнаете, никогда».

Под шелест верб замечтался Матюша. И вдруг словно треснула ночь вокруг.

— Стой! Кто идет?

И сразу же прокатилось эхом: ба-бах! ба-бах!

Матюша вскочил, напряг зрение, но в темноте не так просто что-либо разглядеть. Неужто хлопцы влипли? Эх, напрасно отдал пистолет Василю.

— Эй, кто там прячется в дерезе, отзовись, а то прикончу, как воробья!

По голосу Матюша узнал Михайла Смолу из районной шуцманки. Он тут же упал в канаву и пополз в заросли дерезы. Мешала деревяшка, оборвал ремни, бросил ее. И снова — ба-бах! А над головой — цвик-цвик!

Матюша выругался и изо всех сил закричал:

— Куда стреляешь, сволочь! Не видишь, это я, Матвей Супрун, чтоб тебе повылазило!

— Кто бы ты ни был, подь сюда! — злобно потребовал Смола. — Да подними руки вверх, а то и свинчатку проглотишь! Мне пули не жалко!

— Не могу, пан полицай, деревяшку потерял, вот и кукарекаю в канаве, — слезливо заныл Матюша. — Помогите подняться!

Слышно было, как полицаи совещаются.

— Кажется, в самом деле одноногий... Где ты есть? Подай голос!

Полицаи приближались осторожно, с винтовками наперевес.

— Да вот я! Туточки! — крикнул Матюша. — Что вы, паны полицаи, калеки испугались? Понаставляли свои пугала, еще бабахнет какое.

— Побалакай мне! — оборвал его Смола. — Болтаешься по ночам, комендантского приказа не знаешь? На ведьмовский шабаш летал, уродина? А где помело оставил?

Довольный своей остротой, Смола захохотал. Другой полицай повел лучом фонарика по канаве.

— Вон твое помело валяется! Пристегивай! Не мог, говоришь, найти? — подозрительно зыркнул он на Матвея. — А не дурачишь ли ты нас, парень?

— В комендатуре разберутся! — гаркнул Смола, боясь, как бы напарник не перехватил у него первенства в этом ночном поиске. Уж очень ему хотелось самому доложить о нарушителе приказа гауптману Альсену. Понимал: на задержании безногого Супруна славы не заработаешь, но какой ни есть, а все же повод доказать свое старание. В комендатуре определят, зачем одноногий ползает в запрещенный час по околице. Тем паче что при Советах этот нарушитель порядка числился в комсомольцах.

— Я отведу, а ты смотри мне здесь, — на правах старшего распорядился Смола. Толкнул Матвея: — Двигай, да побыстрее! С тобой и до рассвета не доплетешься!

— Идти так идти, — согласился охотно Матюша. — На то вы власть, наше дело подчиняться.

— Давно бы так, — захохотал Смола. — Вижу, ты не совсем дурак. Шагом марш!..

...Именно в эту минуту Василь Маковей помогал раненому лейтенанту перебраться через загату[60]. Вслед за ними ящерицей полз Грицко. Под кустом сирени прилегли отдохнуть. Летчик едва сдерживал стон.

— Не могу, ребята, — виновато шептал он. — Нога огнем горит.

Василь тоже выбился из сил, он всю дорогу нес лейтенанта на себе, тяжело дышал.

— Калинка, где мы?

— Марусин двор, Тютюнничихи...

— В самом деле! — повеселел Василь. — Зови Марусю. Только тихо.

— Что за человек задержал полицаев? — спросил лейтенант.

— Дружок мой, Матвей. Не растерялся. Кабы не он, пожалуй влипли бы.

В том самом сарайчике, на той же постели, где умерла мать Грицка, положили лейтенанта. Едва раздели, как он впал в беспамятство, никого не узнавал, бредил, выкрикивал невнятные команды, скрежетал зубами.

Василь, отправив мальчонку в хату, старательно зашторил единственное оконце, чтобы с надворья не был виден огонек коптилки. Вдвоем с Марусей перенесли кровать в дальний угол, отгороженный по каким-то хозяйственным надобностям досками, подход замаскировали рассохшейся бочкой, набросав на нее для верности кучу тряпья.

...Маруся старалась изо всех сил. Смачивала лоб лейтенанту мокрым полотенцем, а оно тут же высыхало, как на печи. Василь Маковей с грустью смотрел на ее суету. Велика ли помощь — полотенце? Разве для того спасали летчика, чтобы он умер здесь, в этой каморке? Летел за сотни километров, наверняка выполнял какое-то важное задание. А как дрался! Грицко рассказывал: уже обреченный, в пламени, повел крылатую машину на таран, а для этого не у каждого смелости хватит. Теперь отважный сокол в кругу друзей, но они бессильны помочь ему. Хотели рискнуть — обратиться с бедой своей к старенькому местному лекарю Викентию Остаповичу, а он возьми да и уедь в Сергеевку — кто-то там из его родственников тяжело заболел.

— Что делать? Где взять врача? Умрет ведь... — то ли подумал, то ли сказал вслух Василь. Наверное, сказал, потому что Маруся подняла на него заплаканные глаза и тут же, будто вспомнив что-то, вышла из сарая.

Василь сидел около дверей, на обломке камня, думал. Вот лейтенант... Суждено ли ему снова встать на ноги? Но он хоть в настоящем бою получил эту гибельную рану. Может, и не выживет, зато фашистского стервятника гробанул напоследок! А мы? Что сделали? Матвей говорит правду: чего ждем? Конечно, не легко действовать, когда вокруг степь. В лесополосе даже зайцу мудрено спрятаться. Настоящие партизаны только в днепровских плавнях... К ним пробираться? Или совсем сложить руки? Ждать, пока вернутся наши и спросят: как жилось, ребята, как сиделось около мамы? Не исхудали от переживаний?