— Придет время — будешь большой. К тому идем! Частная инициатива — двигатель экономики. Верно я говорю, старик? — обратился он теперь к Швальному.

Дедок вдевал нитку в иголку. Нитка никак не попадала в ушко. Он и щурился, и подносил иголку ближе к глазам, все равно вдеть не мог. Покачав головой, сказал:

— Знавал я одного частника, с этой, как вы сказали, инцативой, да вот он ослеп… (Старик прозрачно намекал на себя).

— Я не совсем понял тебя, отец! Я спрашиваю, к чему мы идем?

Швальный наконец вдел нитку.

— Человек, известно, к счастью стремится. Но через что он придет, об том надо еще помараковать. Мой-то частник, говорю, провалился.

— Выживают сильные. Дарвин еще когда об этом сказал. Впрочем, о Дарвине ты мог и не слышать. Но объективный закон есть закон!

Швальный воткнул иголку в борт жилетки, приподнял голову и, вытерев красным платком слезящиеся глаза, навел их на хозяина.

— Шибко заумно ты говоришь, хозяин. По-твоему, выходит, все-все должно остаться по-старому. Ты вот про слабых толковал. Про частников спору нет. Пусть грызутся. А как к простому смертному подойти с-твоим законом? Кто послабее — опять подминать? Вон Кузяйка у нас всех слабже, первые шажки делает, значитца, его, того-этого, к ногтю? Ой, голова, что-то не то ты говоришь.

— Забавно, забавно, — зарокотал двухбородый. — Ну-ка, ну, что еще скажешь? Рад выслушать.

— Рад? — переспросил Швальный, как бы удостоверяясь, правду ли он говорит. — Ежели так, то скажу и вдобавок. Вы человек, того-этого, антиллигентный, ученый, до небес, извините, вознесли себя и всех, кто с капиталом, а самую малость в расчет не взяли. Не спорю, этот, как его, рабочедатель…

— Работодатель, — подсказал хозяин.

— Да, он, рабочедатель, в силе, А на ком он держится, об кого опирается? Что бы он мог без нашего брату, мастерового, без рабочего люду? Вот про то-этое я не слышал…

Хозяин взял в кулак бороду, помял ее и недобро посмотрел на старика.

— Тебя, дедко, видать, большевики в свою веру приняли и по-своему подковали…

— Подков, дорогой, я на себе не чую. Староват. А вот рубцы от лямки, которую с малых лет тяну, больно чую. Как раз они кое-что и говорят разумишку моему. Да жаль — поздновато, срок-то мой земной на ущербе.

— Мудрец, мудрец, браво! — как-то деланно, со скрытой усмешкой загремел хозяин. — Этак если еще послушать тебя, разлюбезный старче, то, чего доброго, придется конечности поднимать. Но нет уж, увольте меня от этого…

Он снова сунул руки в карманы, покачался на носках и повернулся к дверям. Там остановился, наказал:

— А супругу вы не нервируйте, шейте ей как надо.

Дверь хлопнула, в коридоре послышались громкие шаги.

Остаток вечера прошел у нас в строжайшем молчании. Молча укладывались и спать. Мы со Швальным опять легли в углу. Старик, повздыхав, скоро уснул. А я, закинув руки за голову и глядя в темноту, думал о том, что говорил двухбородый с Ионой и Швальным. От этих разговоров все перемешалось в моей голове. Кому верить? Двухбородый говорил о каком-то неведомом законе. А раз такой есть, то, значит, прав хозяин. Кто же может идти против закона, не подчиняться? Папу бы спросить, Алексея… А надо, надо дознаться, ведь этот закон всех слабых касается, к которым Швальный причислил и меня.

Я заворочался, солома подо мной в матрасе зашуршала, и Швальный пробудился, проворчал:

— Спи, не шебаршись.

Я притих. Но вскоре опять заметался. Слабые, слабые!.. А что говорил отец про слабых? Не глядя ни на что, они всех чужаков вытурнули с нашей земли. И американцев тоже, и англичан. У них, сказывал, и танки были, и аэропланы, а наши не все даже винтовки имели, но все равно верх взяли, чужеземцам-то пришлось пятки смазывать да драпать. Вот те — и сила. Так при чем тут закон? Не выдумал ли двухбородый? Себя небось защищает. Ишь, гидра какая. Ученым прикидывается, а у самого в городе магазин. Барышничает. Что ему дорогую одежду не справлять. И мы дураки: плюнуть бы, уйти, пусть бы он хвалился своим работодательством. Слово-то какое, язык сломаешь! Да, уйти бы, и все.

Но тут же я вспомнил, что кроме нас ходят по подгородчине другие портные, где-то неподалеку, слышно, и Луканов бродит. Значит, двухбородый в убытке не останется. Вот карусель. Разберись-ка тут. Может, и вправду все зависит от частника? Но у кого же узнать? Иону разве спросить?

Ох, как не хватает отца и Алексея. Уж они-то бы все объяснили. А не они, так учитель. Но и его нет. А двухбородый законом грозит.

Только перед утром я заснул, Проснулся в поту, с больной головой. С трудом поднялся с постели. Швальный уже сидел за столом, шил, Ионы в комнате не было. Я взглянул на вешалку: ни пальто, ни шапки. Старик повернулся ко мне.

— Не ищи. Ушел в Холмово — спозаранку одна бабенка позвала сшить пиджачишко малому. Подожди, скроит и возвернется, работа-то не суконная. Шить нам с тобой придется.

— И хорошо! — обрадовался, я, что скоро удастся вырваться из этого большого хуторского дома, от двухбородого хозяина.

Я подбежал к окну, распахнул занавеску, и в глаза хлынул розоватый свет утренней зари. Постоял, ожидая, когда покажется солнце. Оно долго не появлялось, а когда начало всплывать, разбрызгивая вокруг искры, то по сторонам вдруг зардели красные пятна. На виду они вытягивались, поднимаясь вместе с солнцем выше и выше. Я обрадовался: опять была радуга.

Холмово — деревушка в два коротеньких посада. Было тут изб двадцать. Больше бы и не убралось, уж больно мал был холм. А под холмом никто не селился, что-то, должно быть, мешало. Все окна домов были обращены в одну сторону, где чернел большак.

От избы до избы тянулись сквозь сугробы глубоко проложенные тропы. Пришли мы с Швальным в деревню и на первой же тропе будто провалились — одни наши головы выставились из сугробов. Оглядевшись, увидели такие же движущиеся головы впереди и позади, ровно на лодках плыли все.

Швальный шел натужно, задыхаясь. Первой же встречной бабе он буркнул, что вот, мол, какие вы ленивые, не могли раскидать снег. Но та всплеснула руками:

— Как можно такое добро раскидывать! Мы, родной, радешеньки, что столь навалило, снег-то весной в водичку обратится, грядки вспоит, пруды пополнит. Сухота ведь у нас, реки поблизости нет. А без реки…

— Понял, понял! — остановил Швальный разговорившуюся женщину.

Что-то он неприветлив и невесел был в этот раз, и уж очень шумно дышал, и все хватался за грудь. Я было спросил, не заболел ли он, но, в ответ услышал ворчливое:

— Кати-ка, кати. Некогда нам болеть!..

Санки с машиной тащил я. Они едва проходили в узкой траншее, машина стучала и бренчала. Швальный шел впереди, на стук оглядывался морщась.

Как и наказывал Иона, вернувшийся после кройки к двухбородому доделывать наряды чернявой хозяйке, мы прошли в небольшую избенку, прилепившуюся у крутого спуска с холма. Низенькая, она подслеповато глядела из-под соломенного чепчика крыши двумя окнами на дорогу, а одним боковым — на спуск, где торчали из сугробов тычинки тына.

Маленькая изба была тепло натоплена. Пахло кислой капустой, рассолом, прокаленными кирпичами русской печки, занявшей добрую половину соломенуши. В переднем углу на войлочной подстилке сидел ребенок с растрепанной однорукой куклой. У печки возилась молодая смугловатая женщина. Увидев нас, она вытерла о фартук руки, быстро накрыла на стол холщовую скатерку, поставила самовар, сковороду жареной картошки, каравай и распорядилась:

— Позавтракайте, да и за дело.

Сама она не села, заторопилась на работу — где-то рубить кустарник, которым и отапливалась безлесная деревня. Одеваясь, она поясняла, что братик Сергейка уже ушел туда, сразу после снятия с него мерки. Мне она наказала приглядеть за ребенком.

— А ты, голуба, вроде как одна, без мужика живешь? — поинтересовался Швальный. — Как звать-то тебя?

— Одна, — качнула она головой. — Одна Милитина-сиротина.