Когда началась верстка третьей полосы, на которую обычно ставились телеграммы ТАСС из-за границы, Винтер бегло, по набору, прочитал заголовки, а у некоторых весь текст. Задержался на сообщении об антифашистской демонстрации в Берлине. Глаза его потеплели.
— Хвала господу, наши не спят. Гут, гут!
Но другая телеграмма о том, кто вскармливает фашистов, отваливает им миллионные суммы, потушила у него улыбку.
Не зря Винтер следил за телеграммами из Германии. Германия — его родина. В Россию попал во время мировой войны. В одно из братаний он с группой немецких солдат пересек линию фронта, спустился в окопы к нашим солдатам и назад не вернулся. Причину назвал одну: не поладил с кайзером! Кайзер — за банкиров, за помещиков. С какой же стати ему, солдату, выходцу из простых типографов, проливать кровь в угоду этой шайке?
После войны он поселился в нашем тихом городке, благо нашлась работа в типографии. До образования района, правда, печатались тут одни бланки, афиши, да время от времени тоненькие брошюрки по заказу городских организаций и краеведов, но теперь вот и газета издается. Четыре номера в неделю. Это уже дело!
Болезнь все полнила его, день ото дня становилось тяжелее стоять у верстака, но он не покидал любимую работу. Один верстал все четыре номера в неделю, прочитывая все, что поступало на газетные полосы с далекой родной земли.
Держа сейчас в руках обе телеграммы, он с минуту стоял задумавшись, взгляд был далекий-далекий.
— Видать, шибко тянет домой? — справился Буранов.
— Да какой уж у меня там дом? Все с молотка продали! Дом теперь здесь. А глазком, хоть одним глазком хотелось бы взглянуть на свое пепелище. Только уж, видно, не придется. Вон как их, громил, носят на руках всемогущие тузы. Что не удалось кайзеру, так они хотят сделать. Свиньи, каты! — выругался Винтер.
Он еще не видел заметку, набор которой только что положила на стол юркая черноглазая наборщица, о поездке английского премьер-министра в Америку к президенту договариваться, кому сколько иметь военных кораблей и войск. Было видно: капиталисты готовят новую бойню.
— Так что же будем ставить на открытие полосы? — мотнул головой Винтер, как бы стараясь освободиться от тяжелых дум.
Я пододвинул к нему набор новой заметки, он прочитал, снова нахмурился.
— Да, придется с этой, — неохотно согласился и повернулся к кассе, все ячейки которой были наполнены крупным черным шрифтом.
После верстки он закурил трубку и, обволакиваясь дымом, закивал нам:
— Что ж, поздравляю с началом. Приходите опять. Только… — он замахал пухлой ладошей, разгоняя дым. — Только поменьше носите черных телеграмм. Надеюсь, вам тоже все черное не по душе…
— Мы не из боязливых! — ответил Буранов. — Сунутся — рыло своротим!
— Коли так — гут, гут! — похлопал его по плечу Винтер.
На прощание он сунул нам истрепанную брошюру.
— Давно лежала у меня. Возьмите, тут есть что прочесть о технике верстки. И непременно опять приходите, — снова пригласил нас.
Заметив выглядывавших из-за фанерной перегородки молоденьких наборщиц, среди которых была и черноглазая, Винтер подмигнул:
— Вы не против приглашения женихов?
— Надо поглядеть сначала, — раздался смешок.
— Меня можно не рассматривать, — предупредил Буранов. — Я еще три года назад надел на себя супружеский хомут.
— Недаром такой иссушенный…
— И ушастый.
— Видно, жена-то дерет.
— Ха-ха-ха, хи-хи-хи…
Буранов, стараясь заглушить девчоночий смех, толп в шутку, то ли всерьез грозил:
— Ну, куцехвостые, погодите, отомщу!
Таню я в тот вечер так и не увидел. Увидел только утром, когда она шла с дежурства от больного красного комиссара. Да, она, оказывается, дежурила у него. К утру комиссару стало лучше и он послал ее домой.
— Тебе, ласточка, тоже надо отдохнуть.
Ласточка! Как он хорошо назвал ее!
Не испугать!
Сразу два письма — от председателя колхоза и Николы. Оба писали об одном и том же: начали! Начали строить электростанцию на Шаче. Плотницкие работы взяли на себя Фрол Горшков, Демьян Дудоров и братья Петровы, все кузнечные — Никола со своим отцом.
«Поглядел бы ты, — писал Никола, — сколько сошлось народу в Шачине. Пришли из всех деревень. После митинга — пели, плясали. Не стану говорить, кто был запевалой — сам должен догадаться, что это Нюркина затея. Галинка прикатила в село на тракторе — привезла станины, скобы, штыри, которые мы с батей сковали. Кстати, хочу посоветоваться с тобой. Пока я секретарю здесь в ячейке за тебя, но думаю, что лучше бы подошла на это дело она, Галинка. Ее так у нас все уважают, особенно девчонки. Первая ж трактористка! Это ли не пример! Знаешь, как пойдут за ней и комсомол, если она станет вожаком ячейки.
Да, на праздник, то есть на закладку станции приходил старик Птахин. Все плескал длиннущими руками: ай, говорит, запотройники, ай, чудо-молодцы. Слышишь, хвалил! Бате сказал, что тоже подастся в колхоз. В одной, мол, деревне живем, одна-де и крыша должна быть над головой. Ты слышишь, слышишь? А Палаша — никуда, сиднем сидит в своей халупе, ни с кем не разговаривает, будто замок ей на язык повесили. Раньше хоть куски собирала, а теперь ни к кому не ходит. Святым духом, что ли, живет? Пожалуй, надо все-таки разузнать. Рановато, видно, расставаться с обязанностями Шурка Холмова[4] — и в колхозе не избылось дело для него.
В общем, праздник был что надо. Мы тебе заметку пришлем, ты ее подвесели и напечатай. Ладно? Но и сам почаще пиши нам. Петрович, батя твой, как-то говорил, что здорово ты запрягся там, и еще, что надумал учиться. Ежели так — валяй, одобряю! А мы уж тут свои дела подтянем. Надейся, все будет железно!»
Председатель в своем письме справлялся, не соскучал ли я, и звал в гости. Сообщал, что на мое место взял приезжего бухгалтера, который за дело взялся борзо, но пугает багровый нос его… Пожалуй, надежнее будет своих учить, из молодежи.
Письма я прочитал поздно вечером, когда вернулся из редакции, а ночью в дверь квартиры постучала посыльная с телеграфа, принесла телеграмму о пожаре на стройке электростанции.
Телеграмма задрожала в руке, а ключ, которым я отпирал дверь, со звоном упал на пол. Проснулась глуховатая старушка-хозяйка. Глазами спросила: что случилось? Я дал ей прочесть телеграмму и, наскоро собравшись, побежал к редактору.
Через час был на железнодорожной станции, взобрался на первый подоспевший товарняк.
Поезд несся, не останавливаясь на полустанках свистела, грохотала ночь, стороной, не отставая от товарняка, мчался половинный месяц, прокладывая себе дорогу в еловых кулисах.
Ежась от пронизывающего ветра, я думал об одном; кто же пошел на преступление? Редактор велел все хорошенько разузнать и написать гневную статью. Когда я уходил от него, он вызвал к телефону начальника милиции. Кто-то, значит, должен приехать и из милиции. Поторопились бы только, чтобы напасть на след.
На станции Казариново поезд замедлил ход, и я соскочил с подножки вагона. Остаток пути пришлось идти пешком. Светила луна, с дороги я не сбивался.
Лес шумел, ветер не давал ему спать. Подумалось: не спит, наверное, и Юрово, не спят председатель, колхозники, ребята. Так-то осквернили их праздник злобные поджигатели. В самый нерв ударили. И неожиданно, когда люди уже привыкли верить, что теперь-то после выселения кулаков ничто им не грозит. Нет, не все, видно, завалы снесены с пути.
Вспомнил слова Винтера о черных телеграммах. Время-то и впрямь такое, что везде надо быть начеку.
Винтер! При встречах он зовет почаще заходить в типографию на верстку. Но теперь опять это дело взвалила на себя Валентина Александровна, а мне сказала: раз решил учиться — вечера твои. И я после работы оставался в редакции. Мой дощатый, на шатких козлах, стол скрипел под тяжестью книг, справочников и словарей, которые я каждый раз выкладывал из редакционных шкафов.
