Хотел встать, крикнуть, что все это зря, что мне пора отправляться в подгородчину, но не мог пошевелить языком.
Потом перед глазами все померкло. Я куда-то стал проваливаться.
Туман и солнце
Остаток зимы и начало весны виделись мне до странности туманными. Проснешься утром, откроешь глаза и видишь: кружатся, вертятся белые завитки. Иногда они исчезали, и я видел окружавшие меня предметы: перегородку, оклеенную газетами, угол стола, старые настенные часы со стертым тусклым циферблатом и зыбку-плетенку, которая сверху была укрыта пологом. Потом опять все тонуло в тумане.
Сколь ни пытался я напрягать память, почему все лежу за перегородкой, что со мной, никак не мог толком понять. Туман, казалось, не только свет, но и память выел. Болезнь цепко держала меня. Во сне виделось мне одно и то же: зимняя дорога, Луканов, снежная кутерьма, лава через болото, Иона со своей раздутой котомкой, снова Луканов. Один он со мной. Кашляет, задыхается и тянет-тянет меня за руку и все говорит, что скоро уже Юрово… Наконец, виделись страшные братья Птахины с кольями и окровавленный Васька перцовский… После этого охватывала меня неуемная дрожь.
Вот и все, что я помнил. Нет, какой-то клеточкой мозга запомнил еще коротенький разговор с отцом. Я спросил, где Луканов. Отец ответил, что опять ушел с Ионой, добавив, что со временем и меня возьмет. Ты ж такой смекалистый…
— Не пойду я к Ионе. Он — ворует!
— Кузя, разве можно так? Он же учил тебя ремеслу. И поучиться есть чему у него. Все моды знает…
— Парижские не знает, — возразил я. Но дальше уже не помнил, чем закончился разговор.
Опять туман, туман.
Но однажды я, проснувшись, почувствовал себя здоровым. Встал и первым делом вспомнил о письме, которое писал Капе. Так и есть: оно было там же, за тяблом, только кем-то распечатанное. Ничего, можно снова заклеить и послать Капе.
В доме, кроме меня и маленькой Люси (спасибо маме, сестреночкой одарила!), никого не было. Малышка спала. Никто не мешал письмоводительствовать. Заклеив письмо, я собрался идти к лавке, где был почтовый ящик. Люся не скоро должна была проснуться, я поправил одеяльце, чепчик, покачал зыбку, в которой она лежала. Во сне сестренка чему-то улыбалась. Была она красива, круглолица, с длинными черными ресницами, только носик широковат — тут уж ничего не поделаете такова глазовская порода.
— Поспи, маленькая, я скорехонько…
Вышел и обомлел: на улице было прямо-таки солнечное половодье. Затопило оно все дома, каждую лужайку, палисадники и огороды. Воздух чистый-чистый. Над головой в жемчужном небе с радостным писком носились ласточки.
Нет, такого я еще не видывал. Не в силах сдержать своего восторга, я прыгал, скакал, хохотал. Не понимал только одного, почему так не прыгают, не радуются другие, кто выходил на улицу. Ведь солнце, вся эта благодать для всех! А может, может… сегодня это только для меня? Но какое же оно тогда щедрое!
Я уже забыл, зачем и вышел из дома. Только когда увидел выскользнувшее из кармана письмо, вспомнил, что мне надо идти к почтовому ящику. Подняв письмо, я взглянул на дом, где оставалась одна малышка, и опять:
— Я быстренько, сейчас…
Где там! Только опустил письмо, как меня окружили друзья пацаны, потащили на речку к заветному валуну загорать. Все они — и Никола Кузнецов, и Шаша Шмирнов, и Панко — похожи были на индейцев — так уже спеклись на солнце, один я был пергаментно-белым. Поэтому Никола немедленно повелел мне:
— Эй, бледнолицый, снимай портки! Камень целиком отдаем в твое распоряжение!
А сам, порывшись в широченном кармане засученных до колен штанов, вытащил измятую, без начала и конца какую-то книжку и объявил, что сейчас станет читать про храбрых индейцев и коварство белых плантаторов.
Ох, и жутко было слушать Колькино чтение. Страх на страхе. Плантаторы ловили индейцев, одних сразу убивали, других бросали в глубокие ямы, где кишели ядовитые змеи. Третьих привязывали к деревьям — отдавали на съедение зверям. Насильничали над женщинами. И все же индейцы, худые, изможденные, не спасались, боролись за свою землю, мстили за каждого убитого. Но мало, ох как мало их оставалось, а войско откормленных плантаторов росло. Захваченных в плен пытали, чтобы выведать тайну. Глазное — у индейцев не хватало оружия.
Никола кусал пальцы.
— Зря мы с батей тогда отнесли патроны в волость. Послать бы их индейцам…
Робкий Шаша восхищенно, во все глаза, глядел на Николу. Перехватив его взгляд, Никола спросил:
— Что уставился?
— Да вот… Ты бы, Коль, мог тайну хранить?..
— А как же!
— Ну, а если тебя тоже бы стали пытать? Не струсишь? Ведь страшно.
— Кто будет пытать?
— Буржуи, эти плактаторы…
— Плантаторы, — поправил Панко.
— И не токо они, к примеру, и наши. Подстерегут и нож к горлу…
— Волков бояться — в лес не ходить! — отрезал Никола, блеснув крупными, с золотинками глазами.
Я верил Николе — он не бросал слов на ветер. Подошел к нему, молча пожал руку.
Домой я прибежал, когда все уже были за обеденным столом. И мать, и отец, и братишки — все глядели на меня вопросительно. Я молча занял свое место. Отец покрутил ус.
— Ну-с, с выздоровлением! — Потом поднялся, достал с полки книжку и протянул мне. — Держи по такому случаю Алексеев подарок — французский учебник.
Я взглянул на книжку. Название напечатано не по-нашему, значит, вправду, французская. С обложки глядели на меня трое мужчин с ружьями за плечами, в фуражках с высокими околышами, в длинных сапогах, усатые, поджарые, боевые. Понял: парижские коммунары. Раскрыв, увидел на первой странице алфавит. Каждая французская буква обозначена и по-русски, вроде перевода. И это сразу обрадовало меня: есть с чего начинать!
Но тут я вспомнил о распечатанном письме и спросил отца, как узнал Алексей, что мне нужна такая книга.
— Догадался и прислал, он же ученый у нас.
Хитрил батя, сам, конечно, сообщил Алексею, ну да ладно.
Захотелось немедленно засесть за учебник. Подучусь — и айда за модными парижскими патронками. Пусть теперь не задается Иона!
На другой день заявился ко мне Никола, откуда-то он узнал о чужеязычной книге. Взяв ее у меня из рук, вперился в незнакомые буквы и дернул головой:
— Не по-индейски?
— По-французски.
Колька провел пятерней по корявому лицу.
— Жалко. Если бы по-индейски, то письмо бы нагрохали им. Не поддавайтесь, мол, действуйте по-нашему. Эх, найти бы индейскую…
Помолчав, он немного оживился.
— Максима Михайлыча я видел. Знаешь, что он сказал?
— Говори!
— Про избу-читальню. В Перцове пристройку к сельсовету будут делать — в ней и откроют. Бревна надо рубить, так просил нас подсобить.
— А ты не врешь? — вперился я в Николу. Тот перекрестился. — Ну так это здорово! Своя читальня, книг-то, поди, сколько будет! Может, появятся и индейские. А еще о чем говорил дядя Максим?
— Про комсомол, — ответил Никола. — Вырастайте, слышь, скорее, готовьтесь.
— Ой, неужто так и сказал? — встрепенулся я.
— А что ты глаза-то вылупил?
Он еще спрашивает? Да комсомольцы в моих мечтах всегда виделись какими-то особенными. Казалось, где нам до них? Положим, Алексей в комсомоле, но ведь он теперь не простой парень, а первый из нашей округи рабфаковец. Недосягаемыми виделись мне комсомольцы, и вдруг эта Колькина весть! Я снова к нему:
— Если не врешь, окстись еще раз?
Вместо ответа он на правах старшего огрел меня оплеухой. Промигавшись, я уже более деловито справился, с каких годов принимают в комсомол.
— Кажись, с четырнадцати.
— Ой, сколько еще ждать. Тебе-то что, ты уж почти вырос. А мне… — Поглядел на Николу. — Может, ты пока один закомсомолишься?
— Нет уж вместе, — решительно отрубил он. — Всей оравой пойдем: я, ты, Панка еще возьмем, Шашу Шмирнова, Ляпу, если она приедет, Тимку…
— Ябеду-то? Неужто забыл, как тебе попало за него? — предостерег я.
