Пододвинувшись ко мне, отец заглянул мне в глаза.

— Давно я хочу спросить тебя, сынок. Да, о той находке. Тогда ты молчал, все говорили, глядели на деньги, а ты не глядел и молчал.

— Нет, и я глядел, — уточнил я.

— Да? Но я не заметил. Ладно. Скажи, о чем же в таком разе ты думал?

— Это тебе надо знать?

— Надо, сынок.

— Я думал, как много в твоих руках денег, целое состояние. Думал, что ты мог бы не только уплатить долг, но и поехать на них хоть в Москву, хоть куда, к самому ученому доктору лечить глаза. Думал, мог бы ты купить себе новую тройку лучше той, проданной…

— Только об этом думал?

— Нет.

— О чем же еще, сынок?

— Я думал о том, кто эти деньги потерял. Если они казенные, то за потерю их виноватого посадили бы в тюрьму.

— А если бы неказенные?

— Папа, это мне не приходило в голову. Я стоял и боролся сам с собой, думая: пользоваться тебе этой находкой или нет?

— Та-ак…

— Себя я переборол. К чему нам чужие деньги? Мы избыли бы свою беду, зато на других навлекли бы горе. Чего тут хорошего?..

Я говорил волнуясь, а отец с волнением слушал, то и дело трогая дрожащей рукой мой вихор, и, дыша мне в висок, просил:

— Не стесняйся, говори-говори.

— Я глядел на тебя, папа. Не знаю, почему ты не заметил. Глядел и на деньги и ждал, что ты решишь. Я хотел, чтобы и ты на них не позарился. Ага! Чужое ведь, не заработанное. Так и мама после сказала.

— И не жалко было, когда я не взял у председателя ни копейки за находку?

— Не жалко!

Отец обнял меня, прижался прокуренными усами к щеке.

— Такой ответ я и хотел услышать от тебя, сынок. Спасибо! — проговорил он. Затем встал, заходил по тесному чердаку, заставленному ящиками с книжками и разной рухлядью, спотыкаясь на каждом шагу. — Переборол себя! Это хорошо, сынок. Человек там и начинается, где он берет верх над дурными чувствами, в первую очередь над своими. Так-то вот…

Наконец-то приехал Алексей. Приехал осенью перед началом нового учебного года на несколько дней. Первое, что я увидел на нем, это — юнгштурмовку защитного цвета. Гимнастерку обтягивал в талии широкий ремень, через плечо наискосок перекинулась портупея, которая поскрипывала при малейшем движении, а на груди сверкал кимовский значок.

Был Алексей весел, неугомонен, с полным коробом новостей. Еще за столом, поедая глазунью, на которую мать не пожалела полдесятка яиц, он азартно рассказывал о «войне» в рабфаке с разными уклонистами заявил, что кое-кого с треском вытурили.

— А у вас как, — обернулся он к отцу, сидевшему напротив него, у кипевшего, самовара, — бродит «деревенское вино»?

Отец вскинул голову. Как же, бродит! И крепость его кое-кому пришлась не по нутру. Силантий, например, стал совсем не похож на себя: одну лошадь свел на двор крикуна Осипа Рыбкина, а постоянных работников рассчитал.

— Налогов, что ли, напугался?

— Всего скорее, хитрит, — ответил отец. — Тоже и Лабазниковы. Да вон, слышишь их голос…

Вместе с легким ветром в открытое окно врывались звуки граммофона и хриплый напев:

— Видишь, о златых горах затосковали. Это племяш Демка надрывается. Ездил в Питер, к своим. Вернулся, слышно, дом продавать. Напоследок пьет, гуляет, ни девкам, ни бабам проходу не дает… Только выйдет ли это что с продажей, кому такие хоромы по карману? — Тут отец пощипал усы и вздохнул: — М-да, подумать, так непонятно как-то: один этот боров занимает этакую громадину, а другие вон целыми семьями в лачугах. Взять тоже шачинскую школу. В развалине ютится.

Школа! Мы, мальчишки, не раз загадывали о новой школе. А сейчас и отец…

— Так, может, сельсовет и купит этот дом? — сказал я.

— Сельсовет небось и так может взять, если захочет. Имущество-то, почитай, бесхозное, — ответил отец и взглянул на Алексея. — Как ты думаешь? Может?

— Вполне. Даже пора! — подтвердил Алексей.

— Ты о себе-то скажи, что и как, — попросила мать. До приезда Алексея она говорила, что вот увидит он, как тут слепые да малые живут, и останется за старшого.

— О себе что говорить? — приподнял он узкие плечи. — Поотстал малость с учебой, но ничего, все наладится. Надо ж кончать рабфак!

Мать покачала головой и вышла на кухню. А Алексей собрался в сельсовет. Там был Топников, у брата нашлось какое-то дело к нему. Я выбежал за братом. Мне нужно было узнать, получил ли он мое прошлогоднее письмо, которое я посылал для передачи Капе. Ответ озадачил меня: никакого письма не получал. Я не понимал: почему так не повезло письму, адрес, что ли, неправильно написал?

Вернулся Алексей лишь под вечер. После встречи с Топниковым он заходил еще к Михаилу Степановичу, который собирался к себе на родину, расставаясь о учительскими делами: здоровье его совсем расстроилось.

— Знаешь, что поручил мне дядя Максим? — подмигнул Алексей.

Я пожал плечами: откуда мне знать?

— Будем ячейку создавать.

— Ой! — Эта долгожданная радость сию минуту отразилась, наверное, и в глазах, и на лице, в каждой клеточке у меня.

— Так что завтра в семье Глазовых прибавится еще один комсомолец. А в деревне? Впрочем, завтра все подсчитаем. Ну, Кузьма, во фрунт! — Алексей опять шутил, только и он своей радости не мог скрыть. И конечно же от того, что увидел своих родных и близких, хоть на малое время попал домой, под родительский кров.

Весь следующий день он пробыл с нами. Собрались мы в палисаднике, под березами. Пришли Никола, Шаша Шмирнов, Панко. Потом прибежали Федя-маленький, его сосед Мишка Кульков, а под конец завернула на наши голоса Глафира, которая, подойдя, заискивающе улыбнулась Алексею и справилась: «Не помешаю?», на что Алексей ответил, что у нас секретов ни от кого нет.

Сначала он прочитал несколько страниц из красной книжечки — это была речь Ленина на Третьем съезде комсомола, затем стал знакомить с уставом.

— Мы знаем устав, читали, Топников приносил, — сказал Никола. — Давай ближе к делу.

— Созрели, как ягодки, — преодолевая застенчивость, добавил Шаша.

— Ну, раз так, то давайте решать. Кто за ячейку?

Голос Алексея прозвучал в тишине как-то необычно, с торжественной приподнятостью. Ждать не пришлось, все, за исключением Глафиры, подняли руки. Алексей поглядел на нее, что-то хотел сказать, но не стал и принялся раздавать нам чистки — писать заявления. Когда подошел к Глафире, та с ужимочкой сказала:

— Я подожду.

— Она батьки боится, — бросил Никола. — Батька у ней злющий самогонщик.

— Научилась и она не хуже батьки выгонять первач, — заметил Федя-маленький.

Глафира рассердилась.

— Сами вы злюки-перезлюки. И безобразники.

— Это еще что такое? — вырос перед ней Никола.

— А то… Кто заваливал зимой нашу калитку? Это, скажешь, не безобразие?

— А кто начал? Кто пинка дал Панку? Эх ты, красуля, замолчала бы. Тебе бы только мужиков спаивать. Смывайся, обойдемся без тебя.

— Что ж… — Глафира махнула подолом. — И уйду! Нужны вы мне, беспортошные ячейники.

Она гневно вскинула красивую, с длинной темной косой голову, сверкнула синью глаз, повернулась и, покачивая бедрами, пошла прочь. Алексей долго глядел ей вслед. Как-то он говорил, что Глафира интересная. Может, она нравилась ему и сейчас и он жалел, что она уходила?

Только когда Глафира скрылась за палисадниками, Алексей обратился к нам.

— Где будете писать заявления — здесь сейчас или дома?

— Зде-есь! — хором ответили мы.

Тут подошел к нему Федя-маленький. Он надул губы.

— Почему мне не дал бумажку?

— А тебе, Федя, сколько годов? — спросил Алексей.

— Больше двенадцати. Чего еще?..

Алексей сказал, что, конечно, возраст уже немалый, но придется подождать немного, в комсомол принимают с четырнадцати.