Лавку отец передал перцовской делегатке Степаниде, бойкой, властной женщине, овдовевшей в последний год гражданской. Правда, вначале она все отказывалась, чуть ли не каждый вечер прибегала к нам, жалуясь, что у нее ничего не получается, что не приспособлена она к торговле, не ее это дело, а, должно, лабазниковское. Но отец кипел: как это лабазниковское? Подумала ли ты, делегатка, что говоришь? Да мы должны своей торговлей на хвост и горло наступить этим Лабазниковым.

— Не привыкнуть мне, Петрович! — сокрушалась Степанида. — Я лучше пойду камни ворочать, землю на тачке возить. Что угодно, только не торговать. Не умею.

— Должна! У тебя ж зрение, Степушка!.. — настаивал отец.

И подсказывал, что и как делать, как раскладывать и сохранять от порчи товары. Степанида не умела пользоваться счетами. Отец научил ее и считать. Кстати сказать, глядя на них, я тоже научился орудовать костяшками счет.

Нет, не ушла Степанида из лавки, со временем привыкла к незнакомому делу. Слепой-то, мол, ты слепой, а увидел, что к чему, сумел настоять на своем, и теперь, дескать, никаким уж Лабазниковым не сдадимся.

Сам отец в лавку не ходил — стыдился, что еще не до конца выплатил долг. Мы с «младенцами» с нетерпением ждали, когда почтальон принесет перевод от Алексея. Расплатился бы отец, и все бы с облегчением вздохнули.

Впрочем, расплатиться отец мог очень скоро, если бы воспользовался случаем. Как-то он, идя домой с поля, нашел на дороге желтый дерматиновый портфель. Поднял, счистил грязь, сунул под мышку, думая-гадая, чей такой, кто обронил. Дома начал спрашивать мать, не видела ли она кого с таким портфелем. Она пожимала плечами: не доводилось. Но тут же посоветовала раскрыть, может, по бумагам узнается.

Открыл, а там деньги. Новенькие червонцы, целые пачки. У мамы и глаза на лоб: в жизни не видела она такого денежного богатства! А уж о нас, пацанах, и говорить нечего, мы просто остолбенели. Да таких денег хватит не только долг покрыть.

— Считай, что ты стоишь, — вдруг потребовала мать.

— Считать? — Отец обернулся к нам, все еще не пришедшим в себя от такой неожиданности.

Мы молчали. Отец вынул сначала одну пачку, потом еще и еще, подержал их на ладонях, потрогал пальцами бумажные склейки.

— Чьи же они? Кто обронил?

— У главного дяди с сырзавода я видел желтый портфель, — сказал Вова.

— У председателя артели?

Вова утвердительно кивнул.

— Стало, его деньги! — решил отец. — Знамо дело: срок же подошел расплачиваться со строителями нового засольного подвала. Да и своим, сыроделам, чай, время платить.

Он подумал немного и, затолкав деньги обратно в портфель, накинулся на Вову:

— Что же стоишь? Беги к нему, успокоить человека надо. Хотя погоди, что мать скажет? — Отец, напрягая зрение, взглянул ей в глаза.

— А чего говорить? Чужое — не свое! — со вздохом отозвалась она. И прикрикнула на Вову: — Кому велено. Беги! И ты с ним! — бросила Мите.

Иногда к нам заходил дядя Миша. Постарел он, еще темнее стал лицом. Добравшись до передней лавки, он садился, расстегивал ворот рубашки, мешавший дышать, и, отдохнув немного, начинал спрашивать меня, почему я засиделся в деревне у батьки и матки на хлебах.

— Не трогай ты его, Михайло, — просил отец. — Без него бы мы ноне ни крохи не посеяли.

— По-твоему выходит, он должен изменять рукомеслу? — повертывался дядя Миша к отцу. — Ай, Иван, Иван, зря ты парня держишь.

— А может, я сам держусь? — горячился я.

— Це-це-це, понимаю, — почесывая заскорузлыми пальцами спутанную бороду, косил дядя на меня глаза. — Не поладил с желтоглазым — и портновству отказ. Так, что ли?

Напоминание об Ионе вызывало у меня горечь, я чувствовал, как начинали дрожать губы.

— Говорю же — не трогай его, — снова пытался отец удержать дядю от расспросов.

— Что же, могу и помолчать. Токо вот что, Иван: сам ты потерял рукомесло, ни с чем остался, этак же можешь и Кузьку загубить. Так-то, брательничек!

Посетовав на отца, он тянулся к нему за кисетом, закуривал, затем, по прежней привычке, отсыпал себе махорки про запас и уходил, недовольно откашливаясь.

Как-то он встретил меня на улице и придержал за руку.

— Слушь-ко, а о плотничьей задумке ты не забыл? Авось способнее будет? Хошь, я с братанами Петровыми потолкую? — Он пощупал мои руки повыше локтя, похлопал по спине. — Жидковат, верно, но ежели теперя вдоволь попить крови… Завтрева пойду одну животину колоть, не зевай — забеги, хвати ковшичек. Для здоровья!

От одной мысли о крови меня затошнило, и дядя Миша растерянно заохал:

— Ох ты, господи, какой нежный народ пошел! Ладно, не говаривал я, успокойся.

Помолчав, потеребив бороду, он все же спросил меня, чего я хочу. Я не ответил.

— Ну, Кузька, не узнаю тебя, — развел он руками. — Выходит, впрямь испортил тебя желтоглазый. Тяжелый он человек. — Порылся в карманах. — Ах ты, закурить-то и нет. Пойду к батьке. А ты вот что, — он немного подумал и тряхнул своими лохмами, — иди-ка с девками гулять. Пора!..

Я пошел на Алексеев чердак. Давно ничего не читал. И так захотелось прикоснуться к книжке.

В июне наконец-то были брошены в землю последние горсти семян, посажены последние картофелины. Казалось, теперь-то уж будет полегче дышаться. Где там, мать не дала ни мне, ни братишкам, ни Карюшке и недели отдохнуть — снарядила на «навозницу». Вступало в свои права лето, после долгих непрерывных дождей заведрилось, над полями и лугами поплыло звенящее марево. Припекало. Хотелось бежать на реку, а не копаться во дворе с навозом. Но мать никого и на Шачу не отпускала. Вот уж, говорила, вывезем навоз, подпарим земельку под озимку, тогда уж…

Все знали, что и после навозницы у нее найдется дело для каждого. Поэтому мы все же тайком, по одному, бегали купаться. Спасибо отцу: он нас выручал — то одному, то другому кивал — беги, мол, без оглядки, а если спросит мать, скажи, что папа послал во делу. «Дело» должен был придумывать каждый, кому выпадало счастье нестись на Шачу, смывать с себя пот в ее чистейшей воде. Чаще других отпускал отец Митю, при этом пояснял:

— Моряку без воды нельзя.

Свободным от полевых дел был Коля-Оля. Он водился с маленькой Люсей. Чтобы не убегал, не оставлял сестренку одну, без надзора, мать запирала калитку.

— Пап, а если бы и нам в коммуну? — подкатывался я к нему.

— Какую коммуну?

— Такую, как в подгородчине, у дяди Степана, у буденовца. — Видя, что отец прислушивается ко мне, я спешил рассказать, что там видел своими глазами, что шили для коммунаров. — Вот бы, папа, а? — торопил его.

— Какой ты скорый, — усмехался отец я прикрикивал: — Давай поживее скреби навоз, коммуна, вон мать едет, а у нас и конь не валял…

Я не понимал его: слушал-слушал, а ни да, ни нет о коммуне не сказал. Ох уж эти взрослые, такие тугодумы! А вообще, я пытался и оправдывать отца, ему есть о чем и задуматься: недостача-то еще не до конца оплачена. Найденные деньги он отдал председателю все, до копейки. Председатель сколько-то давал ему за «великую честную услугу», но он не взял.

Как-то вечером он поднялся ко мне, в Алексеев уголок, куда я забирался чаще и чаще, потому что нашел там растрепанный томик Пушкина. Осторожно ступая, отец подошел к ящику, за которым я сидел, и протянул мне руку. В ней были деньги.

— Алексей прислал, только сейчас получил, — сказал он, светлея лицом. — Утром отнесу, останется за мной пустяк. Спасибо Алексею.

Присел рядом со мной, заглянул в книжку:

— Что читаешь?

— Пушкина. Про памятник, который он себе построил, то есть воздвигнул. Этот памятник выше Александрийского столба. А где такой столб, пап?

В книге было написано не столб, а столп, но я думал, что тут ошибка. Отец не поправил меня, но адрес назвал: это в Ленинграде, на тамошней главной площади, у дворца, в котором раньше жили цари.

— Понятно он пишет, красиво, — сказал я.

— Он и жил красиво, — пояснил отец. — Гордый был, царям не уступал. За то они и убили его. Гордый и честный!