— Хм… — поморщился он. — Это, пожалуй, вчерашний неудачник… Видишь, от покойного молочника этот пятачок…

Одновременно нас затошнило, одновременно мы выбежали и на двор.

Как раз в это время и появился Луканов. Увидев, в чем дело, он раскатился в смехе.

— А-а, вкусили прелести! Довольны? У смышлеников, видите, ничего не пропадает…

— Ты еще тут. Говори — куда ходил? Работы же до черта.

— К лекарю…

Но Луканов схитрил. У лекаря ему вовсе нечего было делать, потому что он наперед знал, что тот скажет: вам, мол, нужен покой, не утруждайте себя работой, получше питайтесь, не курите. Вечером, укладываясь спать, Луканов гукнул мне, что ходил в бывшую господскую усадьбу, про которую вчера говорил работник, будто там голытьба какую-то коммуну заварила.

— В коммуну? — удивился я. — А какая она?

— Ну, какая? Начали-то недавно. Что сразу, за малый уповод, увидишь? Но ты, того, — предупредил он меня, — Ионе ни гугу!

Я сказал, что буду молчать, но попросил Луканова больше не ходить, а то как бы Иона не рассердился и не прогнал его.

— Не прогонит. Слыхал: работы до черта? Это, брат, любого хозяйчика хоть с сатаной заставит уживаться…

«С сатаной»? Ну и дядя Федор! Молчал-молчал и, поди ты, как заговорил! Что дальше будет?

Я лег рядышком с ним. Когда он прокашлялся, я спросил, что все-таки гнало его в господский дом, и где этот дом, и что за голытьба там собиралась, он, хватаясь за грудь, захрипел:

— Спи-ко, много будешь знать, скоро состаришься.

— Да ну, скажи, дядя Федор, — заканючил я.

— Спи, говорю! Что я тебе скажу? Вот еще загляну, с главным, можно, встречусь, тогда… Не все сразу. Вот!

На масленицу мы отправились домой, в родное Юрово. Иона объявил об уходе за неделю. Поднажмем, сказал, — и к своим очагам! И всю неделю я был таким взбудораженным, что Луканов уж оговаривал меня. «Взвинтился, дергаешься, как недорезанный».

А как же иначе? Ведь столько времени были в такой дали, все одни, без своих, юровских! Что бы я ни делал в эту неделю, в глазах стояли деревня, отец, мать, «младенцы» и, конечно же, Капа-Ляпа. Все небось заждались меня, а Ляпа особенно.

Заботило: в каком виде предстать перед ней? В неушитой до сих пор шубенке и холщовых штанах? Нехорошо. Теперь я не какой-то неумеха, а швец. Пусть неполный, пока еще только ученик, а все-таки…

Иона будто угадал, что у меня на уме. В канун нашего путешествия выложил из своего саквояжа широкий лоскут сукна, быстрехонько снял с меня мерку, раскроил сукнецо и мотнул головой:

— Это тебе на брюки. Шей!

Откровенно говоря, о суконных брюках я даже не мечтал. До этого виделись мне штаны из «чертовой кожи». А тут такое! У меня и глаза на лоб. Но Иона заторопил:

— Не канителься.

К вечеру брюки были готовы. Заутюжив тонкие стрелки на брючинах, я бережно свернул дорогой подарок и положил в котомку. Решил, что до Юрова пойду в старых холщовых штанах, а там, как покажутся первые дома, натяну суконные и на виду у всей деревни пройду в них. Только бы Капа-Ляпа заметила!

Вечером же собрали свои котомки Луканов и Иона. У Ионы она раздулась. Непонятно, что только и набил в нее. Деньги он упрятал в потайник брюк, который тоже пораздулся.

— Боится, чтобы в дороге не ограбили, — шепнул мне Луканов.

Сам он заработанные деньги — немного отсчитал ему Иона — сунул вместе с кисетом в карман своей залощенной гимнастерки.

В путь отправились утром. Вьюжило. Иона, однако, заверил, что скоро погода наладится и до первого же постоялого двора дойдем легко, а там подрядимся на какую-нибудь попутную подводу. Но вопреки его надеждам, вьюга не затихала. Ветер все сильнее вихрил снег, стругал дорогу, небо замутилось, и чем дальше мы шли, тем больше оно темнело, опускаясь все ниже. И вдруг все закружилось, смешалось. Снег под ногами, снег сверху, снег кругом. Белое кипенье слепило глаза, сбивало с дороги, идти становилось труднее и труднее. А впереди — ни души, ни одного селения, где было бы можно обогреться.

Долго мы шли каким-то глухим лесом. Он трещал, шумел, как будто где-то за подступившими к дороге взвихренными елями мчался огромный поезд. Иона поглядывал по сторонам, на эти елки. Потом уже я узнал, что как раз этого леса он и опасался, где, по слухам, частенько налетали на пешеходов и возчиков грабители. Будто бы тут, в глуши, были у них землянки, в которых они и скрывались от милиции. А чтобы не оставлять за собой следов, свои налеты грабители делали как раз в бураны да метели.

Оглядываясь, Иона махал нам рукой: не растягивайтесь, торопитесь. Немного успокоился он, когда лес остался позади. Но вьюга сделала свое: мы сбились с дороги. После долгого плутания уже под вечер вышли к какому-то болоту с чернеющими полыньями. Через болото были проложены лавы.

— Да это, кажись, Сисанинская колода, — подал Иона догадку. — Куда зашли! Что же, давайте перебираться.

Держась за шаткие перила, пошли по лавам.

Пурга немного улеглась, снег падал мелкий, не бил в глаза, только уж очень торопливо сгущался сумрак. Мы тоже заспешили. Показались кусты, где, должно быть, и кончалось болото. Скорее, скорее! Неожиданно, перед нами обозначился прогал: ни перил, ни стояков. Над открытой полыньей чернела единственная обледенелая жердочка. Иона, шагавший впереди, остановился:

— Пройдем ли?

Луканов, поправив за плечами тощую котомку, отстранил Иону и ступил на жердь, она слегка прогнулась, но выдержала тяжесть. Перебравшись через полынью, он, не задерживаясь, пробежал к берегу, а оттуда вернулся с доской, которую положил рядом с жердочкой.

Пошли и мы. Но всего какую-нибудь сажень не дойдя, Иона поскользнулся, доска в воду, и он туда же. За ним ухнул и я. На наше счастье тут было неглубоко, с помощью Луканова мы выбрались из ледяной купели.

— Скорее переобуйтесь, заверните ноги в сухое! — командовал он.

Меня Луканов подтащил к кочке и помог снять мокрые валенки, Иона бросился в сторону со своим мешком, закрывая руками развязавшийся верх. Но что это? Как ни старался наш хозяин прикрыть мешок, из него выпирали свертки сукна, сатина, обрезки каракуля. Я так и впился взглядом во все это. Откуда у него такое взялось? Неужели, неужели… Язык даже не поворачивался выговорить эти слова: утаил, уворовал.

Вспомнил о своих новеньких, еще ненадеванных суконных брюках. Кроил их Иона тоже из какого-то остатка. Сукно тонкое, мягкое, темно-синего цвета. Да ведь из такого сукна нам где-то приходилось шить. Ну да, да. У золотарей пальто для молодого. На примерке тот еще спрашивал: не коротковато ли, на что Иона отвечал, что длина в самый аккурат, по последней моде…

Я схватил свою котомку, начал развязывать. Я знал, что делал! Сейчас вытащу наутюженные в стрелочку брюки и брошу Ионе. Ворованное не принимаю!

Но Луканов, догадавшись о моем намерении, крепко сжал руку.

— Не валяй дурака!

— Но он, он… это из ворованного…

Затрещина заставила меня замолчать. Я, ничего не понимая, уставился на Луканова, а он, убирая в карман костлявую руку, кашлял и хрипел:

— Все шмукуют. Одни больше, другие меньше. И думаешь, он в убытке будет, ежели ты отдашь свои штаны? Дурак, зеленый дурак!

Мы опять поплелись. Иона снова шагал впереди со своим мешком, который так и маячил перед глазами. Ох, как раздражал меня этот мешок. Одно сейчас было желание — обогнать хозяина и вообще уйти от него. Если бы хозяином был Луканов! Но где там — больной человек. И почему это всякая хворь в первую очередь пристает к хорошим людям?

Да и как дядя Федор может равняться с Ионой, коли у того модные патронки? Все равно бы Иона обставил его. Безвыходное положение? Но нет, погоди. Да, почему бы дяде Федору не достать такие модные патронки? Я тихонько спросил его об этом. Луканов обернулся, усмехаясь:

— А ты еще жив?

— Нет, верно, дядя Федя. Достал бы, и мы с тобой…

— Затвердил. А того не знаешь, что самые модные в Париже. Там делают моду… — И опять усмехнулся. — Махни туда, если ты такой вострый…