Но весной же все планы Луканова и расстроились. Он не запахал и третьей доли земельного надела (своей лошади не было), и осенью снова пришлось идти портняжить.

…Первое время Луканов ни с кем не вступал в разговор, слышны были только его кашель да чертыханье. Шил он проворно. Не успевал Иона закончить кройку, как Луканов ставил на стол машину, сгибался над ней в своей заношенной гимнастерке в три погибели и часами, не разгибая спины, строчил; когда у него уставала рука крутить колесо, то заставлял меня, поминутно подгоняя: шевелись, шевелись!

Казалось, ничто его не интересовало, кроме шитья. А разговоры порой просто раздражали. В одном доме мы шили дня четыре. Жили в нем молодожены с престарелыми родителями. Нам они отвели переднюю, со столом в углу и двумя скамейками по бокам, с домотканой дорожкой на щербатом полу. Сами же хозяева перебрались в тесную боковушку. Каждое утро, еще впотьмах, там раздавался дребезжащий голос старика:

— Вставай, Степан, за «золотком» пора… — будил он сына.

Тот, умывшись, надевал ватник и шел на двор запрягать лошадь. Через несколько минут из проулка доносился скрип саней.

Молодой лобастый хозяин возил жижу из городских уборных. Самому ему это занятие уже порядком надоело. Но что поделаешь, если старик заставлял. Дедок расхваливал «удобрение»: что рожь, что ярь — как на дрожжах поднимаются на сдобренных полосах.

Луканов передергивал плечами.

— А ты что, болезный, не веришь? — вперялся в него старик. — Неужто у вас там не пользуют «городское удобрение»?

— Нет! И незачем!

— Позволь, почему?

— А потому — все зря! — раздражался Луканов.

Я не понимал его: он сам немало попахал земли и должен бы прислушаться к словам хозяина о пользе такого удобрения.

Догадывался или нет о моих недоумениях Луканов, только когда мы собрались переходить в другой дом, он вдруг схватил меня за руку и потащил на двор, к пустовавшему стойлу.

— Видишь — нет? Где корова? Нет ее! Ты не слышал, а я слышал: летом пала. Небось в нитку тянулся старик со своим лобаном, ну поднял малость хозяйство. А сгинула пеструха — и все хрястнуло. Будут они опять тянуться, и уж тянутся, видишь — «золото» нашли! И новую корову купят. А если опять придет беда? Кто от нее застрахован? Нет, — закачал он головой, — такая чехарда ни к чему!

— Что же делать? — робко спросил я.

— А я знаю? Я святой?..

Напрасно было задавать ему новые вопросы. Он снова замкнулся, «ушел в себя».

Так с «замком» на губах Луканов перешел и в другой дом. А мне и бог велел помалкивать. Кстати, и новые хозяева оказались не словоохотливыми. Глава семьи, пожилой, крупной кости, с круглым бабьим лицом, в рубахе навыпуск, встретил нас насупившись. Только когда Иона снял мерку со стайки рябеньких сынишек, тот справился, откуда мы родом, какие в наших деревнях приходится платить налоги и дают ли новые власти вольготно дышать мужику-трудовику.

Иона ответил, что живут по-всякому, одни получше, другие похуже, кто на что способен…

— Оно так, — ответил мужик, — без способностев, без подходца ноне нельзя…

Вначале шить пришлось шубейки. Иона морщился: не та работа. Я вспомнил Швального — вот кто бы обрадовался! Впрочем, морщиться Ионе недолго пришлось — на другой день хозяин привел дюжего сына и велел сшить ему меховое пальто.

Он принес отрез чистейшего английского кастора, развернул на столе и, ощупывая да гладя клешневатой пятерней тончайший ворс, отливающий черным блеском, похвалился, что ни у кого во всей деревне нет такого дорогого и прочного материала.

— Ему, Гришке. Заработал! — заключил он.

Отдав все распоряжения, он шагнул за перегородку, а оттуда вместе с женой, сутуловатой, в переднике, о который она на ходу вытирала мокрые красные руки, прошел на двор. Вскоре оттуда послышались голоса, где-то хлопнула дверь, что-то стукнуло.

— Что там? — снимая мерку с жениха, поинтересовался Иона.

— А ничего. Обыкновенный осмотр поросячьего семейства. — Жених вытянул в усмешке толстые губы: — Завтра повезем на базар.

— Много?

— Животин? Да так, штук пятнадцать. По весне продали больше. — И он опять засмеялся. — На это сукно хватило и на все прочее. Папаня так их любит, хрюшек, особенно маленьких.

— Любят девок да баб, — усмехнулся Иона и подмигнул парню: — С поросенком спать не ляжешь…

— Папаня ложился, — простодушно возразил тот. — Опоросится какая свинуха, его уж не жди домой. Завернется в шубу — и в поросятник на всю ночь. А как же? Свинуха может и придавить новорожденных. Глаз нужен. Папаня у нас заботливый.

Луканову порядком надоели эти рассуждения откормленного хозяйского сынка, и он предупредительно закашлял:

— Расхрюкались…

Согнувшись, бешено закрутил ручку машины. Вернувшись со двора, старший хозяин набросился на сына:

— Что стоишь? Свинуха придавила одного. Иди, пригляди за другими.

Когда хлопнула дверь, хозяин затряс головой:

— Вот те и базар! Одной животины как не бывало.

Крупнотелый, стоял он по-медвежьи, широко расставив ноги, навострив маленькие цепкие глаза.

— Вам ли жалеть о каком-то поросенке, — заметил Иона. — Сын сказывал…

— Слушайте его, болтуна! — перебил Иону хозяин и пожаловался: — Ох, тяжело! Всей семье достается, а вот…

Махнув рукой, он ушел на свою половину и в этот день больше не показывался. Видно, было не до нас, раз засобирались на базар.

Луканов сквозь кашель ворчал: ему, гляди-ка, тяжело, а сам небось не обходится без наемников, о них он молчит…

— Вечно ты со своими подозрениями, Федор, — укорил его Иона. — Будто без наемников так уж и нельзя поднять хозяйство.

Луканов дернулся, сверкнул воспаленными глазами.

— Что же ты, Иона Васильич, сам не обходишься без наемников?

— Я? — растерянно заморгал Иона. Этот вопрос, видимо, застал его врасплох. — Но ты, ты мог бы не идти в таком разе ко мне. Сам же напросился.

— Что из того, что сам? Не я, так другой… Ладно уж, замнем для ясности… — сказал Луканов, хватаясь за ручку машины.

Крутил он долго, с прежней торопливостью. А когда рука устала, вверил ручку мне, как и раньше, подгоняя: шевелись, шевелись!

Иона, пристроившись у другого конца стола, заводил свою машину. Сидел он набычившись, ни на кого не глядя. Луканов же не отрывал глаз от своей машины, от безостановочно бегущей из-под лапки стояка ровной строчки, как будто только она сейчас и занимала его.

Меня Иона не тревожил. Но когда потребовался утюг, вскинулся:

— Что не следишь? Мне, что ли, разжигать?

— Иди! — толкнул меня Луканов и, разогнув спину, вытащил кисет. Завернув цигарку, он вышел в сени. Вернулся торжествующим. Не обращаясь ни к кому, сказал:

— А я таки видел одного наемничка. За расчетом приходил…

Иона не откликнулся, лишь пуще застрочил. Сел за машину и Луканов. И «наша» половина избы, с большим дубовым буфетом, с комодом, накрытым кружевным покрывалом, и зачехленными стульями, на которых едва ли кто когда-нибудь сидел, наполнилась шумом.

А на другой день Луканов, навертев на тонкую, с проступающими жилами шею, куцый шарф, надев длинное, с обитым подолом и протертыми до дыр рукавами на сгибах пальто, не говоря никому ничего, вышел на улицу. Постояв немного на дороге, он поднял воротник и зашагал вдоль деревни.

— Куда его понесло? Ишь, гордец!.. — с недовольством процедил сквозь зубы Иона и пригрозил: — Ну, погоди!..

Без Луканова как-то скучно стало. Мне он день ото дня больше и больше нравился своей прямотой и чем-то загадочным. И без него томительно проходило время. Вот уже и обед принесли, а его все не было. Нам подали блюдо щей, кусочки шпика колыхались среди капустного крошева.

Хозяйка, не досчитав Луканова, хлопнула красными руками по бокам.

— Вот те на, хотела подкормить вашего болезного, а его и нет.

Иона сделал вид, что не слышал. Хозяйка, помедлив, протопала к печке. Она и на второе принесла что-то свиное.

Мы ели с аппетитом. Но под конец, уже насытившись, Иона поддел еще кругленький кусочек и вдруг вперился в него.