— Смешно?

— Как в кине. Мало больно поцарствовали…

— Не радуйся, кулацкий говнюк!

Румяный, пышный Филька мгновенно побагровел и пошел на меня с кулаками. Здоров Филька, отъелся. Такой навалится — не устоишь. Первым ударом он сбил меня с ног и захохотал:

— Ишшо? Или уж в штаны того…

Я поднялся, плюнул — на снегу расплылась кровь, «По губам, гад, бьешь?» Вытерев губы, мотнул головой:

— Сам побереги штаны!

И, изловчившись, изо всех сил, со всей злостью ткнул его под дых, так, как однажды учил Петр. Филька, охнув, ткнулся в снег, тотчас же закрыл затылок рукой, видно, подумал, что я наброшусь на лежачего. Шапка, новенькая, смушковая, похожая на пирожок, откатилась, я подтолкнул ее ногой к Фильке и пошел прочь.

Все во мне бурлило. Обнаглели, гады. Но пусть не радуются. Рано стали руки потирать. Сейчас же, не медля ничего — писать в газету. Не лезть на рожон? Нет, мама, молчать нельзя. И вообще не размагничиваться! — тут же вспомнил я наказ дяди Максима. И подумал: теперь с этим наказом жить каждый день!

Открыв дверь в сельсовет, я увидел Петю-почтаря, расставлявшего на свои места скамейки в коридоре. Тут, должно быть, он ночевал.

— Давай почту, тороплюсь, — потребовал почтарь.

Я сказал, что приготовлю быстро, и сел писать заметку. О том, как сплетни подкосили колхоз. Но задумался: а что, если о коммуне были не сплетни, если она и вправду распалась, как наш только что организованный колхоз? Однако тут же стал отгонять эту мысль. Передо мной замелькали знакомые радостные лица председателя коммуны Степана Михеева, девчат, пожилых мужиков, жадных до дела. Нет, этого не должно быть. И редакция пусть-таки проверит Ионовы наговоры о коммуне.

— Ох, долго ты. О чем хоть твоя почта? — спросил почтарь.

Я сказал, что пишу о тех, кто разладил наш колхоз.

— Об этом? Так бы сразу и говорил, — смягчился Петя. — Давай подожду. Отдохнул, с горушек могу и бегом. Для такого дела…

Ему пришлось прождать часа полтора, но когда я стал запечатывать заметку в конверт, он тронул меня за плечо.

— Смотри, все ли написал? Подумай — я погожу.

— Тебе, — обернулся я к Пете, — тоже жалко колхоз?

— Конешно. Я вчера было и заявление отнес Степаниде. Думаю — скоро весна, похожу за бороной. Босичком, чтобы ноги порадовались. Я так не ходил в поле с той поры, как остался сиротой и подался в почтари. Как не жалеть, Кузя.

— А сиротуешь давно?

— С голодного года, с двадцать первого. Один только и уцелел. Один и живу. На колхоз понадеялся, большой семьей было представился он, да вот, видишь… А все горлопаны порешили. Погляди, говорю, хорошо ли по ним вдарил.

— Хорошо, Петя. Неси!

Из сельсовета я не выходил до вечера. А когда спустился под гору, вновь услышал выстрелы. Стреляли у нашей деревни. Послышался и топоток, крики, кого-то, видно, преследовали. Я припустился бежать на доносившийся шум, но опоздал: околица деревни была пуста, никого, все затихло.

Остановился у прогончика, оглядываясь, прислушиваясь. Через несколько минут увидел Петра и Николу, шагавших от нижней улочки.

— Кто стрелял? — затеребил их.

— Мы, мы, — нервно закричал Никола. — И тот, лохматый. Выследил-таки я. Но ушел. Эх, который раз!

— Да, как сквозь землю, — злился и Петр. — Но ничего, далеко не уйдет! Поймаем вражину! — потряс он пистолетом.

Мне он велел немедленно собрать ячейку.

— Всем теперь искать. По-военному, как на границе. Ясно?

Я кивнул. Кому-кому, а мне, «меченому», пояснения не требовались.

Дежурили. Не отлучались из деревни ни на час.

Только на время похорон Максима Михайловича Топникова оставили мы Юрово, но Петр подговорил несколько мужиков покараулить у дорог. Связным оставил Митю. «Чуть что заметишь — лети ко мне с донесением», — наказал ему.

На похороны пришло много народу из всех окрестных деревень. Покойного знали все. У могилы Петр сказал слово прощания. От волнения он чаще, чем когда-либо, заикался. Плакала старенькая, вся в черном, мать дяди Максима, плакали родные и знакомые. Я глядел на его бескровное, с разгладившимися морщинками у закрытых глаз лицо и думал, что если бы он сейчас открыл глаза, то сказал бы свое:

— Не надо размагничиваться!

Не надо? А кто теперь будет наставлять нас? Я поднял голову. Увидел Петра, выпрямившегося, внутренне собранного, увидел высоковских партийцев Фрола Горшкова и Демьяна Дудорова, делегатку Степаниду… И у меня потеплело на сердце: смена есть, осталась!

На другой день в рощице на бывшем юровском пустыре мы посадили новые березы в память о нашем наставнике. Посадили их в форме буквы «Т». Тут же вкопали деревянный столбик-обелиск, к нему прикрепили дощечку. Два главных слова, слова-наказа и написали на ней: «Не размагничиваться!»

…В Юрове во всех домах уже с наступлением темноты запирались калитки. Недолго горели огни, люди рано ложились спать. Тишина окутывала, завораживала деревню.

Но тишина эта была напряженная. Вдруг то тут, то там среди ночи скрипнет калитка. Спали-то, видно, не все, было о чем подумать. И о распавшемся колхозе, и о еще не найденном ночном незнакомце. До сих пор пули летели в комсомольцев. В парнишек. А что, если завтра-послезавтра начнут стрелять и в других, в мужиков, в баб? Задумаешься!

А разве можно забыть, как деревня бурлила? Не поторопились ли разойтись из колхоза? Вот и собраний уже сколько дней не было, изба Трофимыча пустует. Хорошо ли это?

Старик Птахин распространяется, всем твердит, что, слава-де богу, мужикам не отказал рассудок, к своим полоскам вернулись, потому как на своем поле каждый сам себе хозяин. А Афоня подпевает ему: вольному — воля, только не ленись. Но как быть, если не каждого кормит своя-то полоса? И Птахину, и Охлопкову хорошо такое говорить, им не надо шею гнуть на других, у них хозяйства крепкие. Афоне ни с того, ни с сего вновь начали перепадать жирные куски с Силантьевого стола. Не пожалел для него «культурный хозяин» даже стельной коровы. Отчего так расщедрился?

Да, было о чем подумать юровчанам в долгие темные ночи.

Мы, комсомольцы, по ночам продолжали дежурить, а днем полусонными шли на работу. Софрон каждый день, когда я приходил в сельсовет, спрашивал, что слышно из газеты на запрос о подгородной коммуне.

А что я мог сказать? Ответа пока не было, видно, все еще проверяли. Да я и побаивался ответа: вдруг газета подтвердит слухи о коммуне? Тогда уж о колхозе, пожалуй, и не заговаривай.

Да и почта в эти дни из-за половодья задерживалась, несколько дней подряд не появлялся Петя-почтарь. Пришлось ждать.

Дней через пять он принес газеты сразу за несколько дней, едва дотащил тяжелую сумку. До вечера разносил по домам. Придя домой, я, однако, недосчитался среди других газет той, которую больше всего ждал, своей волжской «Бороны». Недосчитались и в других домах. Жалко было, но что делать: видно, помешало бездорожье.

Но не бездорожье, а совсем другое помешало «Бороне» попасть в руки юровчан. Было так. Как только Петя-почтарь разнес по домам газеты, следом пошла жена Ионы Варвара. У нее, как она объясняла, неотложная нужда: нагрянули маляры оклеивать избу, обои нашлись, а газет — не достать. Выручайте, она за каждую газетенку расплатится по совести.

Время выбрала Варвара, когда мужиков дома не было, а умаслить баб для нее не составляло труда. И собрала все свеженькие «Бороны». Увела даже из избы-читальни.

Обо всем этом узналось только на третий день. Пришли в Юрово Фрол Горшков и Демьян Дудоров, а в руках у них — пропавшая газета с ответом коммунаров.

— Говорят, у вас не читали. Собирайте-ка мужиков.

Десятский — в этот раз очередь несла расторопная Дарья Кулькова — проворно обежала оба посада и подгорные избы, постучала под окнами каждого дома, сзывая всех на собрание. Если кто спрашивал, о чем собрание, отвечала, что особенная новость будет объявлена.

Быстро наполнилась людьми и многоголосо загудела изба Трофимыча. Софрон, подталкивая вперед Фрола и Демьяна, проковылял к столу и обернулся к собравшимся: