Настал день, когда отец пошел открывать кооперативную лавку — братья Петровы к сроку переоборудовали сторожку. Пошел как на праздник: в новой рубашке, в перелицованном темно-синем костюме, в начищенных до блеска сапогах. Бородку подстриг, разросшиеся усы укоротил. Волновался как никогда.

Своих он никого не позвал на открытие — чтобы не смущали. Я все же пришел, но опоздал: в лавку, переполненную покупателями, нельзя было протолкнуться. Встал у раскрытых настежь дверей на цыпочках, стараясь заглянуть через плечи баб и мужиков внутрь. О, лавка была что надо! Не важно, что небольшая, с одним окном. Зато какое это широкое окно, чуть ли не во всю стену. Полки выструганы до блеска, прилавок с застекленной витриной был даже покрашен голубенькой краской.

В лавке пахло патокой, солью, мылом, рогожами, железом. На ближних полках были расставлены деревянные миски и ложки, чайная посуда, наборы пуговиц, два или три отреза ситца.

Вместе с отцом стоял за прилавком Максим Топников. Он помогал ему отпускать товар, при этом скромно оговаривался, что, конечно, пока выбор невелик, меньше, чем у нэпманов, чем у Лабазникова, но ведь это только начало. Подождите, обещал партийной секретарь, кооперация оперится и утрет нос всем частникам.

— Добро бы так, — слышалось в ответ.

Отец в разговор не вмешивался. Не до этого. Многолюдие оглушило его, он едва успевал отвешивать, отмерять, снимать с полок вещи. Лоб его взмок, виднелись капельки пота за стеклышками очков. Я не спускал с него глаз. Потом мы встретились взглядами. Отец улыбнулся. Он был счастлив.

Да, для него тоже нашлось занятие. Теперь дело было за мной.

Загодя я распрощался со всеми мальчишками, дружками. Они тоже собирались на отхожие заработки. Тимку Рыбкина обещал взять с собой заезжий катальщик, посулив ему белые чесанки с галошами. У смиренного Шаши Шмирнова в уездном городе объявился дальний родственник, старый швец, который позвал его в помощники.

За день до отъезда я пошел к Панку. Он звал меня к себе в огород: нарвать на дорогу яблок. Яблоки не ахти какие, вместо сладости земля наградила их одной кислотой, от которой язык деревенел и скулы сводило, недаром они и уцелели до первого инея. Он и раньше зазывал меня в огород, вместе сшибали эти дички и морщась, ели.

Хоть и строг был Панко, но не жаден, любил все делить пополам. Мы вместе учились с ним в школе и кончали ее в один год. В это лето Панку редко удавалось гулять, а выглядел он этаким сдобным, краснощеким, не то что я со своей худобой. Уступал я ему и в росте. Только, как замечала Капа-Ляпа, у меня были «пошире нос и побольше уши».

В семье Панко оставался третьим. Старший брат его, Игнат, после женитьбы отделился, жил на «отростке», то есть на улочке, что прилепилась к склону угора. Тут строились все выделившиеся семьи. По зимам Игнат, как и многие в Юрове, ходил на заработки. А Панку родители уготовили домоседство, однако он не хотел мириться с выпавшей ему судьбой.

— Сбегу! Вот те крест — сбегу! Как твой Алексей, ага! — горячился он. — Охота мне латать драные валенки.

— А куда?

— Есть куда!.. Помнишь, наш учитель про Волховстрой говорил. Реку заставят давать свет. Турбины там, машины, провода… Вот бы куда! — загорались голубые глаза Панка. И предупреждал: — Ты только никому, слышь?

— Могила!

Когда я пришел в Панкин огород, услышал тоненький голосок Капы-Ляпы. Как она-то сюда попала? Ей же никуда не надо ехать. А может, они уговариваются вместе бежать на Волховстрой? Но почему смеются? Нет, тут что-то не то. В одно мгновенье я оказался у густой яблони, откуда доносился голосок. Гляжу — Панко одаряет Ляпу яблоками.

— Неужто не жалко? — хохотала она.

— А чего? На еще, еще. Хоть все забирай, на, на, — кидал он пригоршни мелких яблок в подставленный ею фартучек.

— Хватит, Паша, спасибочко! Я тебя за это — вот, вот! — принялась она чмокать его в ухо, в шею, в щеку.

Панко стоял перед ней довольный, как теленочек, у которого чешут за ушами.

— От дурачок, я его целую, а он хоть бы те что… — вдруг упрекнула она Панка.

Тот, поморгав, неловко обнял Капу-Ляпу за голову и прильнул к ее губам. Этого я выдержать не мог. Дернув за ветки, отделявшие меня от любезничавшей парочки, я закричал, в сердцах обозвал Ляпу хитрой кошкой. Она отскочила от Панка, в замешательстве отпустив уголки фартука, и все яблоки высыпались на землю. Мочки ушей ее горели, как огонь, зеленые глазки метали на меня молнии.

— Подглядывать? Обзывать?.. — возмутилась она. И к Панку: — А ты что? Меня обижают, а ты стоишь? — даже всплакнула Ляпа.

Панко пошел на меня с кулаками. Пошел неуверенно — ведь это делал впервые в жизни. Я стоял на месте, выжидая. Панко было замедлил шаг, но Ляпа толкнула его: иди, иди! Сблизившись со мной, он слегка ткнул мне кулаком в плечо, а я, изловчившись, боднул его головой в грудь. Потом мы схватились, столкнулись лбами, упали и покатились по земле, но Лялиным яблокам.

Капа носилась вокруг, все еще негодуя на меня. Но когда Панко уложил мена на лопатки и налег на левое плечо, что-то хрустнуло, Капа напугалась и кинулась на Панка, замолотила по его спине кулачками.

— Не видишь — раздавил его. Слазь! Кому говорю, Сдоба?

Раздавлено же было не что иное, так гнилое яблоко. Панко, пыхтя, встал, отряхнулся, поправил поясок на рубашке. Я же, нащупав под плечом остаток раздавленного яблока, зажал его в руке, вскочил и, пряча глаза от Капы-Ляпы, свидетельницы моего позера, повернул домой. Она, постояв, побежала за мной, участливо, даже с жалостью, спрашивая, что с плечом. Я обернулся, со злостью бросил в сторону расползавшуюся мякоть яблока и прибавил шагу. Капа-Ляпа осталась в недоумении.

День, последний перед отъездом денек, был испорчен.

Вечером я никуда не пошел. На краю деревни, у качелей, играла гармошка, все парнишки небось уж были там. А я сидел дома. Не до веселья!

Ты ли это, благодатная сторона? После наших просторных лесных разливов подгородчина показалась мне тесной и обнаженной. Куда ни глянешь, везде серый посев деревенек да хуторов. Прилепились они к косогорам, к речушкам, к проселочным дорогам. Редко где увидишь березовую рощицу, перелесок.

По обочине изрезанного колеями тракта тянулась цепочка телеграфных столбов, по-печному гудя проводами. Путь от этой цепочки лежал в город, который стоял где-то очень далеко, у самой Волги. К тракту жались деревни побольше, с каменными домами в центре, которые как-то свысока глядели на исхлестанные ветром да дождем избы-соломенуши.

А с холмов за всем этим присматривали церкви, поблескивали лазурными луковицами куполов и золочеными крестами. Чем-чем, а уж церквами богата подгородчина. Иона объяснил это так: чай, не рядовая она, царями Романовыми наградила Русь. И все же не везде чтили храмы. В одном большом селе церковь была без колокольни, облезлая, заброшенная, заросли все тропы к ней.

Иона шагал по этой неровной пестрой земле бодро. Казалось, он вовсе не устал за двое суток нашего пути, а у меня все чаще подгибались в коленях ноги.

Ночью мы вошли в село, двумя длинными посадами вытянувшееся по берегу какой-то тихой реки.

— Наше Униково! — объявил Иона.

Это, видимо, и было началом его «вотчины». Он засуетился, проворно снял заплечный мешок и постучал в дом с мезонином. В проулке пошумливал тополь, сбрасывая последние листья. Падая на мокрую землю, они издавали сиплые звуки, так похожие на Ионов голосок.

Что ждет меня на цареродной подгородчине?

А ждали отнюдь не веселые деньки, и не только меня. Когда мы, поработав неделю в Уникове, перешли в следующую деревню, к нам пристал старый мастер Василий Швальный, сухонький, морщинистый, как печеная картофелина, с кудрявой белесой бородкой, неугомонно-говорливый. А говорил он, несмотря на немощность, басовито, словно дразня своего хозяина, Иону, которого господь бог обидел голосом.