Возражать Капе было бы напрасно.

На другой день я, никому не сказавшись, шмыгнул из дома и — к ней. Она выбежала навстречу, схватила за руку.

— Скорее, а то опоздаем.

Когда мы прибежали в село, в школе было уже полно народа, мы едва протиснулись к помосту, на котором должен был выступать борец. Открылась боковая дверь, и на помост вышел чудо-человек. Да, он был огромен, грудаст, с толстой шеей, маленькие были только глаза.

Борец чуть-чуть наклонил голову, приветствуя собравшихся, и объявил, что он открыто, без всякой подделки продемонстрирует истинную русскую богатырскую силу, что начнет работать с гирь. Оглянув передние ряды, он встретился взглядом со мной и поманил к себе. Я было не хотел идти, но Ляпа толкнула меня: не ерепенься!

Пришлось и мне подняться на помост. Борец протянул мне руку, похожую на лопату, в которой сразу утонула моя. Но пожал он осторожно, лишь прикоснувшись к моей ладошке подушечками пальцев.

Назвав меня своим ассистентом, борец попросил открыть кулисы (так называл он дерюгу, которая закрывала задник помоста). Я отдернул дерюгу. За ней, оказывается, и стояли гири. Их было много, и все большие, которые, казалось, и с места не сдвинуть. Но борец с невообразимой легкостью поднимал их, вскидывая вверх, ловил на лету и бросал на помост. Сначала он брал по одной гире, потом стал поднимать по две, по три, по четыре, и наконец, по пять гирь, поддевая их пальцами за дужки. И когда он вздымал эти чугунные гроздья, описывая ими над головой замысловатые круги, зал, затаив дыхание, немел.

Я с ужасом глядел, боясь, как бы не сорвалась какая гиря ему на голову. К счастью, все обошлось благополучно.

Но уж совсем было жутко смотреть, когда он принялся попеременно вскидывать тяжеленные гири, ловя их грудью, плечами и даже головой. Только и слышались в притихшем зале шлепки и возгласы: «О-пля, о-пля!» Кто-то из пожилых баб не выдержал и закричал:

— Батюшко, побереги себя…

В ответ он помахал ей гирей-пудовкой и снова принялся за свое дело.

Закончив упражнения с гирями, борец объявил следующий номер. На помост он пригласил еще двоих, на этот раз взрослых, их заставил бить стекло, а сам стеклянную крошенину смел на середину и, обнажив себя до пояса, лег на нее. После этого потребовал положить на него заранее припасенную воротницу, стоявшую у стены, и взойти на нее восьми человекам. Мне он приказал следить за порядком.

Несмело поднимались мужики на воротницу, под которой на битом стекле лежал живой человек. Тогда из-под воротницы донесся до меня голос упрека:

— Ассистент, поторопите людей занять свое место.

Но заминка продолжалась. До полного комплекта не хватало одного человека.

— Не досчитываюсь восьмого, — опять донесся голос снизу.

И тут я увидел: от дверей, где стояла кучка поздно пришедших зрителей, отделилась долговязая фигура. Это был Силантий. Расталкивая людей, он подошел к помосту, взобрался на воротницу и, потоптавшись на вей подкованными сапогами, как бы проверяя прочность досок, насмешливо возгласил:

— Просьбица уважена, действуй!

Ответа не было, и у меня замерло сердце: не раздавили ли? Но вот воротница шевельнулась, стала медленно подниматься и так же неторопливо опускаться. Так продолжалось несколько раз. Доски скрипели, прогибались. Я стоял рядом и ждал лишь одного, как бы поскорее кончился этот ужас. Наверное, думал, человек весь уже в крови — стекло ведь не вата, — наклонившись, шепнул под доски, что не сгонять ли с воротницы.

— Давай еще двоих!

Подняв и эту ношу, борец потребовал еще. Но зал заревел:

— Хватит! Сгубите человека!..

Воротница опустела. Мужики подняли ее, и с пола, покрякивая, встал борец. Он повернулся кругом. К телу прилипло крошево стекла, но ни одного пореза. Обрадованные зрители исступленно забили в ладоши. Хлопал и я. А борец все раскланивался, благодарил за внимание. Потом подошел ко мне и, что-то суя мне в руку, сказал!

— Спасибо, друже! Авось где-нибудь опять встретимся. Расти сильным, здоровым!

Я, задрав голову, глядел на него. Хорошо сказать — расти сильным. А как? Спросил:

— Вы бычью кровь пили? Горячую?

— Для чего? — засмеялся он.

— Ну, чтоб таким стать, богатырем.

— Нет, не пил. — И, опустив на мое плечо левую руку, а правой тронув мой подбородок, проговорил: — Запомни, малый: богатырями делает человека не чужая кровь, а постоянное самосовершенствование, постоянная тренировка. Запомни — тренировка! — повторил он, но не назвал, какая именно, а я не догадался спросить.

Уже идя домой бок о бок с Капой-Ляпой, я посмотрел, что он сунул мне. Разжал кулак, и на ладони забелел квадратный значок: спортсмен атлетического сложения на турнике. И значок этот явился для меня как бы ключиком к загадке: вот с чего надо начинать, с турника! Все, теперь уж накоплю силы. А сильного и в плотники-строители возьмут. Строить, строить, строить! Никакого другого дела, только это!

А дома меня ждали вести, разрушившие все мои надежды. Только вошел в избу, как мать повела меня к окну, усадила на лавку, на которой сидел отец, и объявила, что наконец-то нашла мне ремесло как раз по моим силам.

— Мы уж и хозяина тебе подобрали. С Ионой пойдешь портничать!

Я выслушал это, как приговор. Поглядел на отца, тот молча крутил цигарку.

— Алексей знает? Писали ему? — прохрипел я (голос у меня сразу перехватило).

— Что тебе Алексей? Это — отрезанный ломоть. Не для хозяйства он, нет. В советчики не годится…

— Не в том дело, — вмешался наконец в разговор отец. — Поучить бы и тебя рад, да пока возможностев нет. Авось, потом. Так вот, м-да… Но ты того, не опускай крылья, сынок. — Он пододвинулся ко мне, закурил и, обволакиваясь зеленым дымом, как бы скрывая за ним свое волнение, доверительно заговорил: — Михайло, брательник, правду сказывал — ремесло, оно за плечами не висит. Правду говорил и про меня: до войны я тоже маленько портничал. Ведь Юрово — деревня швецов потомственных. Всю Костромщину обшивали. Захочешь, и ты будешь мастером. Конешно, лучше бы тебе к Луканову, но он никого не берет, хворый, один шьет. М-да… Ну, а завтра вечерком будь дома.

— Пап, ты сам и кроил?

Он вздохнул:

— Приходилось, как же. Но обо мне что теперь толковать — дело прошлое, невозвратное. А ты иди, иди, не перечь мамке. — Подумал, помолчал. — Мастеровой, Кузя, не последний человек. Юровцы, стало, подгородчину обшивают, а соседние мужики — дудоровские, куребринские, лоходомовские плотники, почитай, пол-Питера построили. Слышно, самим Великим Петром знаемы были. А тот понимал толк в людях, потому как сам был первым плотником…

— Вот и пошлите меня в плотники, — запросился я.

— До плотника, Кузя, надо еще дорасти. А мамке, видишь, некогда ждать…

И вот к нам пожаловал Иона. Ему было лет сорок. Роста небольшого, насупленный. И как все малорослые, ступал на носки, поднимая голову. Подстрижен и побрит был на городской манер: борода сбрита, оставался только крошечный клинышек на подбородке и коротенькая полоска бачков у рябоватых ушей. Он нацелил на меня желтые глаза и сказал:

— Смотрю, мясишка в тебе мало. А раньше, слыхал, под каким условием принимали учеников? Хозяину — мясо, батьке — кости. Но я не из таких. Ничего не возьму себе, а портным тебя сделаю… В благословенную сторонку отправимся, — пообещал он.

— За стол садись, Иона Васильевич, — пригласила его мать, — будь гостем. А ты, Кузя, поблагодари своего хозяина.

— Благодарю, как же! — буркнул я и выбежал вон из избы.

На крыльце неожиданно появился передо мной дядя Миша. Он опять недомогал, дышал шумно, с хрипотцой. Услышав громкий голос Ионы, привычно дернул меня за вихор:

— Что, сосватали?

Я молча кивнул. Дядя Миша хлопнул губами:

— Знаю я Иону. Полумужик, жох! Но теперича не старое время. Не поддавайся! — Сказал, и зашлепал в избу.

Над деревней наволочью висели облака, из-под них тянуло знобким ветром. Знобко стало и у меня на душе.