— Годы, ох-ти! Дождетесь ли при жизни, глупые? А можо, вы не одну, а две жизни хотите прожить? — хохотнул старик. — Молчишь? То-то. Теперь думай сам. А я истинно из жалости, как ты и догадался, остановил тебя да сказал. Подумай-подумай, что перепадет тебе, из-за чего мучаешься…

Не дожидаясь ответа, он вскинул за плечи плетенку и зашагал прочь. А я еще стоял и впрямь думал над тем, что он сказал. Куда он метил со своей жалостью?

Пока я раздумывал, показалась бабка Матрена. Шла она из леса с корзиной грибов. Я знал, что бабка грибы не ест, а собирать любит. Принесет и все раздаст соседям. Встретив меня, она и мне предложила: возьми-де, на поджарку, самому-то небось некогда теперь ходить.

Я отказался и спросил, зачем она мучается (словечко употребил птахинское), ходит в лес, коль сама не ест грибы.

— А неужто думать только о своем брюхе, милай? — ответила бабка вопросом на вопрос.

«Вот как бы надо и мне ответить старику Птахину», — спохватился я.

— Так не возьмешь?

— Спасибо, не надо.

— Что же мне с ними делать? Подсушить разве — скоро Петруша должон наведаться. Угощу — он грибки любит.

— Приедет, говорите?

— Собирается, письмо вчерась прислал. Он, гляди, жениться надумал. Оженится, так авось здесь, в родном Юрове, и останется жить. Стара я, Кузенюшка, чижало все одной да одной. Внученков тоже бы хотелось понянчить…

Женитьба Петра — это новость. Эх, если бы и вправду он остался в Юрове!

— Теперь, при колхозе, — продолжала бабка, — кажному дело найдется. Слышно, особенный свет со временем появится. Что же не жить?

— Не всем, бабушка, нравится наша задумка об этом свете. Никанор денег наших пожалел, а Лука…

— Слышала! — перебила меня старая. — Разжалелись! Только мужицких ли денег? Сами небось боятся света. В темноте-то, гляди, способнее им… — Она поглядела на небо. — Заволокло. Дождь собирается.

Я взял у нее корзинку, пошел рядом. Бабка семенила, опираясь на батог. Остановилась у палисадника, где пестрели флоксы и цветочный табак.

— Петруша посадил, — кивнула она на цветы. — Для меня постарался. Старой цветики в радость.

— А сколько тебе, баба Матрена?

— Да уж много, на девятый десяток пошло. Зажилась.

— Что ты, бабушка, живи больше.

— Милай, не одним возрастом ценен да надобен человек. А тем, что он сделает. Какую память оставит о себе. Так-то вот.

Попрощавшись, повернула к крылечку, но сразу не поднялась, постояла немного у молоденькой березки, которая росла от корня старой, подсохшей. Бережно погладила веточку, улыбнулась, с этой счастливой улыбкой ступила на щербатый приступок.

Я еще раньше слыхал, что старой березе столько лет, сколько покойному Егору, бабкиному мужу, погибшему под Перекопом. Слыхал, что он и сажал ее, но я как-то не придавал этому значения, занимала меня только рощица, посаженная нашими комсомольскими руками. Но сейчас и бабкины березы предстали передо мной в новом свете, явились как бы той самой памятью о делах человека, про которые она говорила.

На краю деревни играла гармошка, сзывая девчонок и парней на вечерку.

Я заторопился домой, поднялся с фонарем на чердак в Алексеев уголок и принялся писать новую заметку о бабкиных березах, о дяде Егоре, отдавшем жизнь за родную землю, за свои березки, о его сыне Петре, о желанном свете, который придет в деревню со строительством электростанции. Озаглавил заметку так: «Сколько человеку жить?»

Утром с Петей-почтарем отправил заметку в газету.

Первой прочитала мою заметку в газете Таня Мирнова.

Всего за несколько дней до этого она приехала навестить своих родителей-сыроделов, которые недавно поселились на нашей новой сыроварне, построенной за деревней у речки. Таня окончила Ярославский медицинский техникум и была направлена в распоряжение райздравотдела. Райздрав до определения места работы разрешил ей немного отдохнуть. Ну, а у кого как не у родителей отдыхать!

Впрочем, отдыхать ей почти не пришлось. На сыродельне не хватало рабочих, и мастер, то есть Танин отец, заставлял ее и принимать молоко, и работать решеткой — мельчить заквашенную массу, и укладывать ее в формы. Больше всего было работы вечером, поэтому по вечерам Таня редко выходила с завода. Но днем, до привоза молока, она, небольшая, легонькая, с пышными, чуть подвитыми светлыми волосами, пташкой выпархивала на волю, перебегала мостик, перекинутый через речку, и спешила на дорогу к лесу, откуда должен был показаться Петя-почтарь. То ли она так уж ждала вести о назначении, то ли писем от своих знакомых по техникуму.

Она частенько и выручала сильно устававшего почтаря — брала у него газеты и помогала разносить по домам. Приносила и к нам, вручая то маме, то «младенцам». А в этот раз я оказался дома, и она отдала газету мне.

— Читайте, тут ваша заметка, — сказала, улыбнувшись, и немножко задержалась.

Таня понравилась мне сразу же, как только я увидел ее серые, с искринками глаза, широкий разлет бровей и эту пышность волос. Не помешал и ячейковый протокол!

Я уставился на нее, не зная, что ответить, и, должно быть, смутил ее: девушка, слегка покраснев, выбежала на улицу. Вечером я пришел на сыродельню. Пока спускался под гору, все подбирал красивые слова для Тани, но когда увидел ее, встретившуюся в коридоре с глазу на глаз, все эти красивые слова вдруг исчезли. Помявшись, я растерянно, как-то по-глупому спросил:

— А тебе понравилась заметка?

(Сразу и назвал на «ты», вот невежа!)

— Очень! — ответила она охотно, не обратив внимания на это «ты». — О березке задушевно сказано. Далеко видится от нее все живое. Не только бабка, Петр и его отец, а и другие такие же хорошие люди. Я маме прочитала, ей тоже понравилось. Вы и раньше писали?

— Писал.

— Ой, как вы это научились!

— Уж и научился! Вот Виктор Курин был у нас. Он писал, так писал!

На другой день мы вместе пошли встречать Петю-почтаря. А вечером Таню увела Нюрка в читальню. Откуда-то она узнала, что приезжая сыроварова дочка умеет петь, и записала ее в хор. Как я был благодарен Нюрке: теперь, может быть, Таня не будет торопиться с отъездом. Одно только тревожило меня — за ней стал увиваться Тимка, опять приехавший в Юрово, на этот раз за сестрой Лизухой, которой, как он говорил, нашел хорошее место в городе на какой-то фабрике. К слову сказать, самой Лизухе не хотелось ехать, и люди поговаривали, что оборотистому Тимке не так потребовалась она, как дом, который он решил продать.

Мне не терпелось, чтобы Тимка скорее заканчивал свои дела и уезжал, но случилось так, что самому пришлось срочно собираться в дорогу. Райком комсомола вызвал на совещание секретарей ячеек. Нюрка наказала не задерживаться, обязательно вернуться к концерту. А Таня… Накануне отъезда я не мог поговорить с ней — ее занимал Тимка… Я видел только ее взгляд, какой-то виноватый.

С одним делом никто из дальних деревень не ездит в район. Предколхоза Яковлев велел мне походить по организациям — в райколхозсоюз, райзо, райисполком — побывать «во всех раях» и «позондировать почву» насчет материалов для электростанции. Мама наказала зайти в аптеку и купить ей лекарства.

Пока был на совещании, бегал по «раям», я все время думал и о Тане, и о концерте — в срок нужно было вернуться. Двух дней мне не хватило, пришлось еще переночевать, чтобы спозаранку сходить в райком партии. Там нужно было попросить поднажать на колхозсоюз, чтобы он помог в снабжении материалами для электростанции. Попал к заведующему отделом, басовитому пожилому мужчине.

— Вы — первые. За инициативу надобно хвалить вас, но с материалами действительно хана. Нелегкое это дело — начинать.

Велел передать Яковлеву, что райком пошевелит кого надо.

С надеждой на благополучный исход хлопот я и отправился домой, теша себя тем, что успею к концерту, увижу и Таню.

Смеркалось, когда товарняк, на котором я ехал «зайцем», остановился на станции Казариново. Спрыгнув с подножки, огляделся, нет ли попутной подводы, чтобы поскорее добраться домой, — от станции оставалось до нашего Юрова верст пятнадцать. Но подвод не было, и я пошел пешком. Рассчитал, что если поднажму, то часа через два с небольшим буду дома.