Между тем многие мужики в вечера сходов куда-то уходили и возвращались «под мухой». Даже Николин батя, который раньше выпивал только по праздникам, частенько стал закладывать где-то на стороне. И все в вечера сходов.

Никола горячился:

— Случайность? Извини-подвинься: дыма без огня не бывает, холодная сталь не шипит!

Логика у него была железная.

Как старший по возрасту и сторонник методов Шурка Холмова, он распорядился: на часы! Во время очередного наряда на сход мы вдвоем отправились сторожить у Никанорова дома. Хоть и сгорела у него банька, но где-то, видно, по-прежнему гонит самогон. Шел март, а было морозно. Мы терпеливо стояли и озябли до того что зуб на зуб не попадал.

Хотели уже домой вернуться. Но вот в сенях послышались шаги и приглушенные голоса. Переговаривались Никанор и Глафира, только нельзя было разобрать слова. Затем что-то звякнуло, донеслось кряхтенье, должно быть, поднималась тяжесть, и слова, теперь уже понятные, потому что сказаны они были у самых дверей:

— Так в ведрах и неси. Быть за водой пошла…

Калитка открылась. Сначала показался на крыльце Никанор, в одной рубашке, без шапки. Оглядев улицу, крякнул:

— Можно! — и попятился, давая дорогу Глафире. Да, она вышла с ведрами, неся их на коромысле.

Осторожно спустившись с обледенелых ступенек, проворно пересекла улицу и направилась к спуску под гору. Мы выскочили из укрытия и туда же.

Когда тропа стала огибать недостроенную избенку бобылихи Палаши, Глафира, оглянувшись, заспешила в открытые двери крыльца. Тотчас же двери захлопнулись, и вскоре до нас донеслись голоса. Кто-то неуемно нахваливал Глафиру, в восторге взвизгивая:

— Ай краля, ай умница! Принесла-таки. Дакось поцелую тебя, красивую сатану в юбке!

Вот где собирались мужики. Вот кто их спаивает, да не по одному, а гуртом. Видно, на новую баньку решил зашибить деньгу Никанор со своей доченькой-красулей.

Хитры!

Никола подергал за скобу, постучал в дверь — она не открылась. Зачертыхался: «Упустили! Как Топников велел — за руку их, шинкарей, хватать. А мы прочикались. Ну, ладно!..»

На другой день узналось, что первую-то попойку устроил не кто иной, как синегубый Силантий. Помочь у него была — соседей звал лесишка порубить для завозни, так и расщедрился: поставил ведро самогона. А после Никанор ни с того ни с сего стал ссужать самогонку в долг. До сходов ли!

Следующим вечером Никола ушел «брать за руку» Глафиру, а я остался дома, и, выждав, когда все легли спать, сел писать заметку в газету. Первую в жизни заметку. О коварных самогонщиках, спаивающих доверчивых мужиков. О бабьих слезах, о том, что самогон — враг трудовой деревни.

Писал долго. Дело же непривычное. Ни мать, на «младенцы», однако, не оговорили меня за «пережог» керосина. Им я сказал, что пишу письмо Алексею. Алексею, — это можно. Мать еще попросила, чтобы я не торопился, обо всем отписал, а главное, о самогонных сборищах. Как не постараться!

Заметка была готова, а я еще думал, как подписать ее. Алексей свои заметки подписывал псевдонимом: А. Волжский. А мне, может, так: К. Юровский? Но не громко ли для начала? Решил подписать просто: селькор номер такой-то. Для номера я оставил свободное место: если газета примет меня в селькоры, то даст и номер, сама его и припишет.

Утром я отдал письмо почтарю, который принес учителю очередную посылку да еще весточку бабке Матрене от сына Петра, служившего в армии.

Весной, сразу после водополья, приехал Петр. Но как он появился в деревне, знал только Федя-маленький. С тех самых пор, как похоронил отца, Луканова-старшего, он плохо спал по ночам, часто, выходил из дома и бродил по улицам до тех пор, пока кто-либо не окликал его. Путь его всегда лежал мимо Матрениного дома, тут была сухая тропка, которая ночью, при луне, матово белела: с такой тропки никак не собьешься. Считали Федю лунатиком, только зря.

Ночь, когда пришел в Юрово Петр, была звездная, светлая, и Федя издалека увидел его. Сначала он принял пришельца за подозрительного человека. Подойдя к приземистой бабкиной избенке, этот пришелец не только оглядел ее, но и потрогал стены, повалившийся на землю палисадник, ствол вековой березы, свесившей оголенные ветки на соломенную крышу. Потом, слегка заикаясь, сказал:

— Ккартинка…

Еще постояв немного, застучал в окно. Утром Федя обошел всех нас со своей новостью. Уверял, что гостек-то, должно, не простой, а вроде колдуна, что ночью походил вокруг повалившегося палисадника, и утром весь палисадник поднялся. Стоит как новенький, столбы отесаны, а щепок нигде. Так только колдуны могут.

— Федя, не заливай, — попытался остановить его Никола.

— А ты не веришь? Думаешь: вру? Не комсомолец, так не понимаю, да? — запетушился Федя и повел нас к бабкиному дому.

Пришли, посмотрели, верно: палисадник стоит прямехонько. И не только столбы, а и перекладины были со следами свежей тески. Действительно, все произошло как по волшебству.

Ни утром, ни днем нам не удалось увидеть Петра — делами были заняты. Вечером опять собрались у Матрениной избы. Стояли, ждали, когда он выйдет на улицу.

Мимо важно прошел Филька Ратьков. Был он в новых сапогах, которые громко поскрипывали, в рубашке с пояском, с тросточкой в руке. На нас он даже не взглянул.

— Куда, форсун? — крикнул ему вслед Никола.

Филька посчитал ниже своего достоинства отвечать кузнецкому сыну.

— А я знаю куда, — сказал Федя. — Клавдия Лабазникова приехала — к ней.

Мы повернулись к Феде. Приехала Клавдия? Но что ей делать здесь? И где остановилась — дом-то теперь не ее. Федя наклонил набочок голову. Не знаете? Ну так слушайте, Федя все знает, не зря полуночничает. Остановилась в приделе у прежней няньки Аниски — теперь она техничка школы, у ней все ключи! Что Клавдии делать? А если что-нибудь забыла? Ночью-то все мелькал огонек в окошке подпола.

— Чего искать, чай, давно все вывезли, — сказал Никола: — А что осталось, Демка небось прокутил.

— Видно, не все…

— Вот гады! — выругался Никола. — Прогнали, а все равно лезут к нам. Но Филька-то каков! — фыркнул он. — Пшенисное почуял. Неужто Клавдии нужен такой пузатик?

— Может, и нужен… Но она не задержится, утром уедет.

— Все ты, Федя, знаешь.

Разговорившись, мы не заметили, как появился Петр.

— О чем спор, хлопцы? — спросил он, здороваясь. Ох, и крепкая рука у Петра, так он пожимал, что косточки хрустели. — Не слышу, скажите.

— Сначала ты скажи… О палисаднике, — шагнул к нему осмелевший Федя. — Сам, что ли, он поднялся?

— Почему сам? — удивился Петр. — На зорьке я вот ими, — выбросил он перед собой широкие, как лопаты, руки. — Это после того, как ты домой пошел…

Федя сконфузился и шагнул прочь, но Петр удержал его. Всех пригласил в палисадник.

— Поговорить надобно.

Сели на завалинке под березой. Петр сказал, что дома поживет немного — армейскую форму придется сменить на милицейскую. Будет участковым вместо недавно уволенного прежнего, который ни одного дела как следует не заканчивал.

— Работа ожидает незнакомая, — заметил Петр и попросил нас: — Помогайте! Вместе и у пирога спорее…

Никола спросил, сколько он прослужил в армии.

— Почти шесть лет, — ответил Петр и показал на Федю, — вот эконьким жиделягой уходил.

— Разве таких раньше брали? — усомнился Никола. — Не брали, но так получилось.

Петр рассказал историю, как он попал в армию, аж на самую границу. Подростком увязался он с дядей, начальником заставы, приезжавшим на побывку к тетке Матрене, его сестре. Жену у дяди скосила какая-то болезнь, и он жил на заставе один, охотно взял с собой Петра, которому тоже хотелось стать пограничником. Дядя частенько уходил на задания. Однажды он не вернулся: в стычке с перебежчиком был убит. В тот же день Петр был зачислен в число пограничников, стал бойцом. Теперь уже он ходил на задания. Доводилось ли задерживать нарушителей границы? Да, конечно. Отслужив положенное, остался на сверхсрочную. Стал старшиной. Видите треугольники на воротнике? Темно? Потрогайте. Это вроде удостоверения личности. Нет, не насовсем уволен — в запас. Хоть и говорят господа капиталисты, что они стали смиренными, что убивать нехорошо, но пушки-то не сдают в музеи…