— Кольца золотые да серебряные часы причисли, — подсказал старший Птахин, седовласый породистый старик.

— Причислю. Всего будет этак тыщи на полторы. Слышите, люди, на полторы! За одну ночь они столько заколотили. А я, мастеровой, такие деньги за целый год не в силах заработать. И другие тоже. Как стараюсь, а не могу даже на клячу скопить деньжонок. А они, гады, и пьют, и распутничают. Спрашивается, чем они лучше пузанов, которых столкнули в семнадцатом году? Разве только тем, что те постоянно обворовывали нас, и мужиков, и мастеровых, а эти реже, но враз, скопом?

— Гли-ко, как подъехал. А мы думали: Федору все ни к чему, — послышались голоса.

— Тише! Дайте ему договорить! — шикнули в толпе.

— Чего договаривать? Все понятно: судить их!

— Руки отрубить ворюгам!

— Отплатить за все!

— Тащи на улицу! — перебивая друг друга, заорали мужики и бабы, напирая на воров. — Федор, возьми железку, — совал ему Никанор топор.

— Дядя Федя, не надо, не надо! — испуганно закричал я.

— Сиди ты! — кто-то больно стукнул меня по голове.

С минуту я был как в тумане, голова закружилась, в ушах звон. Я только неясно, будто через кисею, видел, как рассвирепевшие мужики, схватив обреченных, поволокли на улицу. Бабы плевали им в лица, дергали за волосы, пинали.

На улице я снова оказался зажатым в толпе. Но тут слух понемногу стал возвращаться ко мне. Маленький вор, упав на колени, хныкал, просил пощады, но Васька опять не проронил ни слова в свою защиту. Только сильнее стиснул зубы да жестче свел брови.

Их бросили на снег рядом. Луканов подскочил к ним, объявил:

— Признавайтесь, у кого еще крали! У Митрия вы?

— Я один, — ответил Васька.

— Так. У Силантия?

— Я один, — снова буркнул Васька.

— У мельника кто?

— Я…

— Что ты все на себя берешь, дурак! — пожалел его мой отец, вырвавшийся было вперед.

— Иван, не мешай! — оттолкнули отца.

— У Авдотьи ты украл белье? — продолжал допрашивать Луканов.

— Ха, а на что мне ее белье? — осклабился Васька.

— Ладно. Хутор ты обчистил?

— Было. Не скрываю. Заодно уж…

— Заодно? — переспросил Луканов. — Ну так, господи благослови! Начинай, мужики!

У многих уже были наготове палки, колья. Невесть когда Никанор успел сунуть их в руки разбушевавшихся. И по сигналу Луканова они мгновенно пустили колья и палки в ход. Били по ногам, животам, по груди. Маленький отчаянно кричал, а Васька только морщился и еще крепче, до крови закусывал губы.

У меня опять закружилась голова. Не в силах я был выдержать это страшное зрелище. Я дернулся, чтобы подбежать к Луканову, схватить его за руку, но толпа еще сильнее сжала меня. Словно издалека доносились до меня голоса, полные ненависти к несчастным.

— По пяткам их, по пяткам! Чтоб стать мерзавцы не могли! — командовал и пояснял Луканов.

— И по поганым башкам! — пищал бабьим голоском хиленький мужичонка из соседней деревни.

— А ты помолчи! — осадил его Луканов. И к Ваське: — Что не поднимаешь ноги? Давай пятки!

Я попытался крикнуть, но голос мне не подчинялся. Лишь увидел, как Васька поднял ноги и как град ударов посыпался на пятки!

— Хватит! Повернуть на животы! Пощекочите у них спинки.

Зачастили удары и по спинам. Маленький ревьмя ревел, а Васька же только глуховато простанывал сквозь стиснутые зубы.

Луканов, вытерев с раскрасневшегося лица пот, одобрительно восклицал:

— Силен, стерва! — И требовал: — Проси пощады, а то ведь все равно прикончим. Ну!

Васька разжал посиневшие губы, хрипло выдохнул:

— Эх, Федор Петрович. Перед кем выслуживаешься?..

— Я выслуживаюсь? — оторопело взглянул он на распластанного, едва живого Ваську.

— А кто же? Сволочь ты! — Васька нехорошо выругался.

— Злюка, злюка, нехороший! — наконец удалось выкрикнуть и мне. И, кажется, Луканов услыхал мой голос, потому что обернулся, прислушиваясь.

— Что ишшо слушаешь, Федор? Прикончить подлюг! — зашумели вокруг.

— Нет, погодите! — крикнул он мужикам. — Васька опять заговорил.

— Слушать захотел? А для чего? — хрипел Васька. — Будто теперь не знаешь, у кого я брал. У тебя, что ли?.. Али у других таких же?..

— Нас, бедных, он не трогал, — сразу подтвердило несколько голосов.

— А богачи… Помогут они ближнему? Эх, Федор Петрович…

Васька закашлялся и выплюнул сгусток крови. Видно, легкие у него были отбиты. Луканов покосился на кровяное пятно, расплывающееся на снегу. Не далее, как вчера, он и сам также кашлял, и тоже с кровью. Так же и его кровь вчера окрасила снег темно-красным цветом. Ох, как действовала на него эта кровь!

— Хватит! — завопил вдруг Луканов. И, бросив топор, схватившись за грудь, пошел домой.

— И верно, мужики, что вы принялись? Быть озверели, — закричали бабы.

— А-а, послушали басурмана. Пожалели! А если он завтра красного петуха нам пустит? Что тогда скажете? — выступил вперед старший Птахин.

— Постыдись бога, Лука Николаич, на что ты наущаешь?

— Не наущаю, а говорю: сорную траву — с поля вон! — И Птахин было поднял кем-то брошенный кол, занес его над головой Васьки, но несколько рук перехватили дубину, не дали ей опуститься на жертву.

— Давайте-ка поднимем их, — подошел к распластанным телам мой отец. — Ну-ка, ребята.

— И ко мне, домой, — сказал Леха Смирнов, живший под горой в избенке-развалюхе.

И будто тяжелые шоры были сняты с глаз, будто переменились все: наклонились вслед за отцом, осторожно стали поднимать Ваську и маленького незнакомца. Кто-то подтащил сани-роспуски, на них и положили избитых и искалеченных, повезли через улицу, к спуску под гору, к развалюхе Смирнова. Сам он шел впереди и подсказывал:

— Здесь ямка, выбоина — потише!

— Под головы им положите что-нибудь мягкое, — наставляли шедшие за санями бабы.

— Умыть бы надо.

Я шел поодаль, качаясь, как пьяный. Ко мне подбежал отец, велел идти домой, но я продолжал шагать за толпой. В голове нарастал звон. Казалось, звенело сейчас все: и улица, и сани, ползущие по снегу, и небо с взлохмаченными облаками.

Не узнавал я людей, которые гнев сменили на милость. Реальным казался только старик Птахин, он был неизменен. Махая длинными руками, стыдил мужиков и баб:

— Ай, едеоты, кого пожалели. На-ко, такой ворюга и разжалобил.

Удивительно было, что его никто уже не слушал. Когда сани все же качнуло на одной из колдобин и у Васьки снова хлынула из горла кровь, бабы даже всплакнули:

— Господи, что с ним…

И тут же кто-то, да нет, это отец, приказал:

— Эй, кто поживее! К фершалу!

Старик Птахин взвизгнул:

— Напугались? Задобрите хотите преступников? А они так и умолчат перед милицией, так и не скажут, кто бил по пяткам.

Подбежав к отцу, старик дернул его за рукав.

— Ты полижи теперь ему пятки. Да и Луканова позови. На пару способнее. Трусы разнесчастные!

— Уйди от греха, Лука Николаич. Уйди! — пригрозил отец.

…Утром, когда я лежал в постели, уже очнувшись, услышал знакомый голос. Да, это говорил Хренов, перцовский фельдшер.

— Сильное нервное потрясение… Болезнь может быть затяжной. Полный покой прежде всего…

Я думал, что разговор идет о ворах. Но о них говорилось другое, будто бы в деревню приехали милиционер и следователь. Следователь до отправки пострадавших в больницу успел составить только предварительный акт дознания, и Васька, не скрывая, все рассказал о совершенных кражах. Но ответить, кто вершил над ним и его товарищем самосуд, наотрез отказался.

Еще дошло до меня, что когда явился Луканов и сказал, что он больше всех всыпал ворам, Васька даже ручку вырвал у следователя:

— Не пишите, не слушайте его. Чего уж там!.. Теперь мы оба одинаковые, оба харкаем кровью…

Уходя, фельдшер опять напомнил о покое.

— Паренек, — сказал он, — впечатлительный. Первый раз в жизни был свидетелем такого самосуда. И подействовало.

И я понял, что беречь нужно меня, что это у меня болезнь грозит быть затяжной…