– Не надо бы в грозу купаться, пойдем лучше под душем постоим, – Вытащив сестренку из воды, выбрался сам, и мы пошли в "помывочную".

– Братик, ты же напишешь еще одну книжку про Гари Пота (Hari Potta)? – Вдруг спросила меня Чико.

– Конечно. Я же уже говорил, – Пожал я плечами.

– Просто у меня такое чувство, будто что‑то сломалось, – С детской проницательностью заметила девочка, – А еще ты вчера бормотал себе под нос, что станешь каким‑то "хиккой", и носа из дома не высунешь.

– Братик любит преувеличивать, – Вздохнул я, – У меня такое же чувство, Чико, но тут ничего не поделаешь. Со временем починим, – Криво улыбнулся я сестренке, сам не особо веря в свои слова.

В "помывочной" при помощи душика – у нас здесь две лейки – охлаждались дед и батя. Оставив им на попечение Чико, пошел в парилку.

– Вовремя! – Салютнул мне Федор веником, окатил полок водичкой и приказал: – Ложись!

Охотно лег – японцы, при всем уважении, веничком орудовать не умеют. Федор поддал пару и принялся за дело. Когда первый жар спал, вернув возможность разговаривать, он спросил:

– Тебе ведь уже говорили, что ты не виноват?

– Говорили, – Ответил я.

– А сам как считаешь?

– Считаю, что виноват, – Сознался я.

– Стало быть, вину признаешь, – Удоветворенно заметил Федор и вдруг резко хлестул веником мне по заднице: – Как искупать намерен?!

– Кровью и потом! – Вполне искренне ответил я.

– Это по‑нашему! – Окатив меня холодной водой, Федор вручил веник мне и улегся на полок сам. Камни делают "пшш!"

– Жалко мужика, – Вздохнул Федор, – Императора вашего. Чисто по‑человечески. Не должны родители своих детей хоронить. Неправильно это.

– Такая судьба у них – у царствующих особ. То сами друг друга табакеркой бьют, то народ угнетенный добирается, – Пожал я плечами, не забывая хлестать Федора веничком.

– А если так, то чего ты тогда нос повесил? – Не понял Федор. Я объяснил.

– Нельзя девчонку бросать, – Решил Федор, – Если все так, как ты говоришь, у нее кроме тебя да подружки твоей считай никого и не останется. Этот, белесый, как бишь его?

– Кейташи.

– Он бы чего не отчебучил. Первая любовь она такая, дурная. Не сломалась бы девчонка, – Вздохнул Федор, заодно добавив мне тему для размышлений.

Отец Кейташи‑то госслужащий. Ох, я будто вижу, как его отец умоляет его порвать все отношения с нехорошей сестрой убийцы Нарухито.

– Да не унывай ты, Йошка. Дело молодое, туда‑сюда мотает. Ты, главное, за свою девочку держись – видно по ней, что ради тебя и в огонь, и в воду.

– Это да, повезло мне, – Улыбнулся я, – Сама пришла, представляешь, дядь Федь.

– Судьба, значит! – Поднявшись с полка, мужик с улыбкой хлопнул меня по плечу, – Пошли в дом, пока все без нас не выпили.

Ополоснувшись, переоделись в кимоно – батино вполне налезало на Федора, и отправились в дом. Разговоры, употребление алкоголя. Достигнув нужного градуса, батя счел необходимым похвастаться Федору моими музыкальными свершениями, и мы поставили "демку". Дядя Федя мужественно вытерпел первые две песни, снисходительно покивал на третьей, посмурнел на четвертой – хоть и на японском, а печалька‑то слышится, две последних попритоптывал ножкой.

– Ну молодец, что тут скажешь, – Похвалил меня Федор, – И жрец, и жнец, и на дуде игрец. А из нашего знаешь что‑нибудь?

Звучало как вызов, поэтому я сходил за гитарой, кратко объяснил сюжет песни присутствующим японцам и запел, аккомпанируя себе в меру сил:

– Тихо как в Раю. Звезды над местечком высоки, ярки… [https://youtu.be/9B1gUadVpYE]

– Душевно‑то как! – Вытер слезинку Федор, когда песня закончилась. Батя с дедом тоже слегка прониклись – многотысячелетняя скорбь еврейского народа никого не оставляет равнодушным.

– Может, в память о Нарухито что‑нибудь напишешь? Красивое, – Шмыгнул носом пьяненький батя.

А что? Я могу! Какая разница, про мертвого Дикаприо поется в песне из "Титаника" или о Нарухито? От цинизма замутило, но когда еще получится так мощно хайпануть?

– Напишу, – Кивнул я, – Завтра после школы соберу музыкантов.

Раздался звонок в дверь. Махнув мужикам и сестренке – ей явно быо скучно, но она стойко терпела – пошел открывать.

На пороге стоял укрытый зонтиком Танимура – мой экс‑телохранитель от якудзы. Тоже весь в трауре.

– Мотидзуки‑сама просил передать, что пусть ты и не виноват, но вокруг тебя творится слишком много нехорошего, – Поведал мрачный он, – Поэтому Мотидзуки‑сама просит тебя держаться подальше от его сына. Кроме того, вот… – Он протянул мне потрепанную пачку бумаг – явно читали, – В твоих задумках якудза участвовать не будет.

Ясно, это мне вернули ММА.

– А еще Ямасита‑сенсей отказывается тебя учить, – Добил меня Танимура, легонько поклонился и ушел.

В школу мы с Хэруки с начала сентября ездим на велосипедах.

– Плачет! – Рассказывала она по пути о состоянии Кохэку.

Глупо было ожидать иного.

– А как ты, Иоши? Ты не виноват!

– Да, все так говорят, но увы! – Грустно улыбнулся я девушке, – Но не переживай, заботься о подруге, ей сейчас гораздо хуже, чем мне.

– Это я и сама знаю, – Махнула она ручкой, – Вот бы все осталось так же, как раньше.

– Было бы здорово, – Вздохнул я.

Атмосфера в школе – чудовищная, все ходят как воду опущенные. По коридорам гуляют шепотки: «Фукуда», «Брат», «Чудовище», «Так подставить всю школу!», «А видели его деда? Жалкий!», «Кореянка, да? Ну и семейка!».

Кулаки сжимались от злости, но усилием воли я заставлял себя не реагировать. Детей понять можно. Всех понять можно, но от этого нифига не легче. В классе – еще хуже. Статисты явно в замешательстве – с одной стороны, по телеку приказали нас жалеть – это значит, что следует подойти и посочувствовать. С другой стороны – неизвестно, общаемся ли мы до сих пор с «сестрой этого сумасшедшего», поэтому пока ограничивались напряженно‑вежливым (бывает и такое): «Доброе утро».

А вот и героиня сегодняшнего дня – усердно смотрящая под ноги Кохэку. Одноклассники заткнулись. В кромешной тишине Хэруки бросилась к подруге, приобняла за плечи, что‑то залопотала. Та покачала головой, шмыгнула носиком и двинулась к своей парте. После каждого триместра класс «пересаживают», поэтому теперь я сижу в левом дальнем углу класса. Здесь есть окно, и никто не мешает дремать, поэтому я доволен. Хэруки – в середине третьего ряда от доски. Кейташи теперь прямо в центре класса, Кохэку – в первом ряду, слева. Если немного привстать, могу любоваться ее затылком. Кеиджи и Минами повезло – они сидят рядом, в четвертом ряду, у правой стены.

Если изначально я отнесся к «пересадке» спокойно, то теперь видел в ней немалый символизм – компания полностью сломана и разобщена. Хэруки – исключение, потому что изначально мы сидели дальше друг от друга, чем теперь. Кохэку уселась за парту и уставилась в ее крышку. Хэруки наклонилась и, глядя ей в лицо, продолжала что‑то говорить. А я‑то чего сижу? На подгибающихся ногах подошел к девушкам.

– Привет, – Поздоровался с Кохэку.

– Прости, я не хочу с тобой говорить, – Едва слышно ответила она.

Хэруки закусила губу, я успокаивающе прикоснулся к ее руке, шепнул Кохэку:

– Прости, – И вернулся на свое место.

А чего я ожидал? «Ой, Иоши, я тебя совсем не виню! Мой брат – бака, а ты – молодец!». Увы, так не работает. В класс вошел Кейташи, помахал мне рукой, поздоровался с несколькими одноклассниками, потом, после некоторой заминки, пошел здороваться с Кохэку. На него она отреагировала гораздо лучше, чем на меня и Хэруки – подняла взгляд, и даже попыталась улыбнуться.

Ну, уже лучше. Просто не буду лезть под горячую руку, а там, глядишь, время и вылечит. Кеиджи и Минами появились в классе перед самым звонком. Последняя ни на кого из нас даже не посмотрела – видимо, запрет на общение работал и на остальных. На лице Кеиджи ясно читалась внутренняя борьба, завершившаяся компромиссом в виде вялого махания рукой нам издалека.