С довольными мордами мы с Такерадой подошли к букмекеру, он выдал мне 322 тысячи йен. Почему я не поставил сразу все? Имел бы сейчас больше полумиллиона! Стоп, эта мысль нам не нужна. Отправив еще 50 тысяч в карман, с остальным в руках «не отходя от кассы» стал ждать первую пару полуфиналистов.
– Эйдзи Окуда против Нинга! – объявил ведущий. Значит, Синода против китайца. Понятно, сейчас Нинга выбьют из турнира, потом Нисигути выбьет оставшегося Синоду. Финал будет Синода‑Нисигути. Звучит примитивно, но ведь это подпольный турнир якудзы из конца 80‑х, откуда тут эпичные твисты типа внезапной победы китайца в финале? Все нужные люди уже неплохо «покушали» на четырех предыдущих боях.
Коэффициент на Окуду оказался 1.3. Так себе, если честно, но он явный фаворит этого турнира. Трясущимися руками ставим 272 000 йен. Сумасшедшее бабло, если так посмотреть. Хватит на пять магнитофонов типа того, что мы покупали вчера. Пофигу, я уже по‑любому в плюсе.
Окуда с Нингом сошлись, начали прощупывать друг друга ударами. Я был спокоен – такой откровенной подставы как победа китайца просто не может быть – его основательно «пробили» в предыдущем бою. Так и оказалось – спустя несколько минут с начала боя китаец сильно замедлился и пропустил прямой в челюсть, отправивший его в глухой нокаут.
Трибуны ликовали! Национальная японская гордость восстановлена!
353 600 йен попадают в инвентарь, рядом со мной цветет и пахнет счастливый Такерада, снова «собезьянничавший» мою ставку. Пускай радуется, человечек полезный, вдруг запомнит, как один «незнакомый» школьник помог ему неплохо подняться?
В следующем бою ожидаемо победил Кеничи из Нисигути, вновь повторив свою тактику с «подминанием» под себя соперника. Тупо мясная машина. Коэффициент на его победу был 1.2 – народ наконец‑то начал что‑то подозревать, обломав мне всю малину. Впрочем, 424 320 йен тоже неплохо, верно?
Перед финалом была пауза в 10 минут, чтобы дать толстому Кеничи прийти в себя. На финал ставить не буду – там уже скорее всего рандом, зачем так рисковать? 574 320 йен не помещались в карманы, как ни крути, поэтому я снял жилетку и завернул деньги в нее. С мешочком в руках попрощался с расстроенным моим нежеланием ставить на финал Такерадой, подошел к ошарашенно глядящему на знатно поднявшегося меня Кеиджи. Достав из свертка несколько пачек, с поклоном протянул ему:
– Твоя доля, аники!
Конец 2 тома.
Моя анимежизнь 3: В ожидании каникул
Пролог
*ВНИМАНИЕ! ПРОЛОГ СОДЕРЖИТ НЕПРИЯТНЫЕ СЦЕНЫ!*
Войдя в летнюю кухню, увидел Аджамбо. Как обычно, ее тощее иссохшее тело было укутано в драную грязную тряпку. Коричневую кожу покрывала блестящая сальная корка, недавно бритую голову (это от вшей) покрывал короткий ежик волос. На фоне темного, уродливо деформированного лица выделялся торчащий изо рта длинный клык. На руках у нее сидел годовалого возраста безрукий негритенок с раздувшимся животом и странно вытянутой головой и смотрел на меня пустыми глазами.
– Я родила его вчера, господин, – обдав меня вонью гниющих зубов, забубнила Аджамбо.
– Тем хуже для вас обоих. Сколько уродов ты уже родила? – презрительно фыркнул я.
– Троих, господин. Но у старшенького обе руки на месте! – ответила она.
– Повезло, конечно, – покивал я, – Жаль, что он такой же убогий овощ, как и другие двое!
– Это твоя вина! Твое проклятие! – злобно зашипела она.
– Заткнись, мразь! – потерял я терпение, – Держи свое вуду‑дерьмо при себе!
– Сегодня! – прошипела она. Что сегодня? Да плевать, пошла она.
Покинув летнюю кухню, вышел в свой деревенский двор, с наслаждением продышался сибирским воздухом, прогоняя из носа вонь Аджамбо. Во дворе было людно – мои родственники из обеих жизней весело переговаривались, дядя Витя в компании с Аоки Ринтаро нанизывал на шампуры шашлык. Аджамбо со своими выродками сегодня неплохо полакомятся объедками.
Приветливо кивая встречным, подошел к велосипедам. Тут уже была Чико, что‑то весело обсуждающая с моими русскими племянниками и племянницами. Полуденное солнце словно стало светить ярче.
– Ну что, дети, готовы? – спросил я у них.
– Готовы, дядя! – дружно ответили они и разобрали свои велосипеды, двинувшись в сторону калитки. Услышал сзади полубезумное мычание, обернулся. С содроганием увидел старшего, 12‑тилетнего сына Аджамбо – одетый в джинсовую жилетку с символом анархии на голое, покрытое струпьями грязное тело и драные серые шорты, он слонялся от гостя к гостю и пытался обнимать их короткими деформированными трехпалыми ручонками, издавая мычание и роняя из слабоумно открытого рта слюни. Мерзкий урод! Как ты смеешь портить праздник? Если тебе разрешают иногда покидать подвал, это не значит, что ты можешь слоняться где угодно!
Подойдя к нему, сильно пнул в печень. Уродец согнулся, завыл, обдав меня вонью.
– Слюнявая тварь! Не смей портить праздник! – подсрачниками придавая ублюдку нужное направление – трогать ЭТО руками не хочу – погнал его в нужном направлении. На лестнице в подвал неподвижно стоял, глядя на меня такими же пустыми как у младшего брата глазами, безрукий средний сын Аджамбо. Мощным ударом придал старшему ускорение, тот влетел в брата, и они кубарем полетели вниз по лестнице. Довольно хохотнув, захлопнул дверь подвала и запер ее на мощный амбарный замок. Теперь не вылезете.
Вернувшись к велику, выкатил его из калитки. Снаружи меня уже ждали нетерпеливо переминающиеся с ног на ногу деточки. Люблю детей. Ко мне подошел старик, я узнал в нем своего японского дедушку.
– Куда это вы собрались?! Не позволю! – заорал он на меня. Взбесившись, схватил велосипед и изо всех сил ударил им деда по голове. Череп треснул со смачным звуком, дед упал на землю лицом вниз, роняя кусочки мозгов из раскроенной макушки. Потекла кровь, дети весело засмеялись.
– Братик крутой! – сказала Чико.
– Ну что, поехали? – тепло улыбнулся я им.
– Поехали! – дружно ответили они.
Взгромоздившись на велик, выехал на дорогу, ведя за собой вело колонну. Дорога, пропетляв между домов, вывела нас к лесному проселку. Тут было хорошо и тихо, но лес – не сегодняшняя наша цель. Слушая за спиной милый детский щебет, я улыбался, продолжая налегать на педали. Вскоре лес закончился, и мы въехали в ближайший к нашей родной деревне район города, застроенный аккуратными двухэтажными кирпичными домиками еще сталинских времен. Широкие дворы были обильно засажены зеленью. Люблю это место.
Проехав пару дворов, заметил, что что‑то не так. На обычно чистых газонах стал попадаться мусор, часть окон была разбита, в воздухе запахло гарью. Солнце уже клонилось к закату, мы проехали мимо горящей машины. Наконец‑то я заметил кого‑то из местных. Им оказалась бабушка‑«божий одуванчик», она бодро куда‑то ковыляла, опираясь на клюку.
– Бабушка, а что у вас тут случилось? – подъехав к ней, спросил я.
– Так праздник же! – ласково улыбнулась она.
– Точно, как я об этом не подумал? – дошло до меня, – Спасибо, бабушка!
Дружно помахав старушке руками, мы с детьми поехали дальше. Совсем стемнело, но немногочисленные уцелевшие уличные фонари и зарево многочисленных пожаров давали достаточно света. Мы приехали к единственной пятиэтажке в этом районе. Остановившись, посмотрели на зияющие тьмой оконные проемы. Стекол здесь уже давно не было.
– Дядя, отсюда мы ничего не увидим! – раздался недовольный голосок одной из племяшек.
– Ты права, давайте поднимемся вон туда! – указал я рукой в сторону пригорка напротив пятиэтажки, высотой примерно до второго этажа дома.
Забравшись на него, мы посмотрели на дом. Внезапно я понял, что к каждом оконном проеме видны темные неподвижные силуэты.
– Они… видят нас? – спросила Чико.
– Видят! А мы их нет! Это нечестно! – ответила племяшка.
