Царь так заботился о сохранении в тайне ближайших целей своего похода (напрасно, конечно), что написал сестрам о бежавшем «к королю с вестьми» изменнике смоленском боярском сыне Василии Неелове. Хотя признание вины и было получено от самого беглеца, но, видимо, не все так просто и однозначно было в этой истории. Смоленские роды оказались в Смуту разделены: одна часть дворян и детей боярских осталась служить в Москве, а другая перешла на сторону Речи Посполитой и осталась на своих землях. Их имена встречаются и среди смоленской «шляхты» — защитников Смоленска, служивших королю. Поэтому для смоленских дворян, оставшихся на службе в Москве, поход царя Алексея Михайловича означал еще и новую гражданскую войну. И, как знать, к королю или к своим родственникам — смоленским шляхтичам побежал сын боярский Неелов из московских полков. Но царь Алексей Михайлович распорядился жестоко наказать изменника, приказав его четвертовать.
На пути к Вязьме 4 июня царь Алексей Михайлович получил первое победное известие. Даже не армия, а «Вяземского уезду государевых дворцовых сел охочие люди», то есть ополчение подошло к Дорогобужу, после чего дорогобужские власти и шляхта бежали к Смоленску, а жители города «добили челом». Таковы были первые донесения, попавшие в разрядную книгу государева похода. Царь описал взятие Дорогобужа в послании сестрам, отправленном из малоприметной (зато с очень значимым для династии Романовых названием) деревни Федоровской; здесь сообщались новые по сравнению с разрядной книгой детали: Дорогобуж был взят всего сотней человек во главе с «белорусцем Павлом Володарским». Важность известия подчеркивалась и тем, что Алексей Михайлович получил его во время церковной службы: «как начели чести на завтрене святое евангелие». Не случайно он счел необходимым лично приписать вверху письма: «Вашими светов моих молитвами подаровал Бог сий богоспасаемый град Дорогобуж. Помолитеся и болыпи тово Бог подаст милость свою»{266}.
Подтверждались все предположения: немногочисленные гарнизоны, стоявшие в некогда отторгнутых у России городах, побегут, едва услышав о царском походе. Царь Алексей Михайлович известил о присяге Дорогобужа оставшийся в Москве двор и патриарха Никона, а также решил устроить прием приехавших к нему в стан новых подданных. По сообщению разрядной книги, присланные навстречу царю вяземскими воеводами челобитчики из Дорогобужа — мещане «лавник (член городского суда. — В. К.) Андреянка Семенов с товарищами… государевы очи видели в переднем шатре». Так произошло первое празднество царского похода 1654 года, когда «государю здоровали с Дорогобужем» бояре и ратные люди его полка{267}. Царь немедленно двинулся дальше к Вязьме, где пробыл уже около недели, торжественно отправив в поход свои главные полки — бояр и воевод передового полка князя Никиту Ивановича Одоевского и большого полка князя Якова Куденетовича Черкасского. Они должны были идти победным маршем, заботясь о том, чтобы высокие цели похода ни в коем случае не были поставлены под сомнение банальным мародерством. Православному «воинству» запрещалось захватывать чужое имущество и запасы, они считались «нечистыми», поэтому уничтожались, смешивались с грязью или оставлялись на съедение диким зверям и птицам. Шведский резидент де Родес описывал позднее итоги похода царских войск в Литве в 1654 году: «На 70 миль пути почти все сожжено и опустошено, урожай на полях выжжен, вытоптан и скормлен; напитки: венгерское вино, коньяк, медовуха и пиво — вылиты на землю и смешаны с дерьмом. Солдатам и офицерам высочайше предписано не пить ни капли [этих напитков]. Скот забивается солдатами только ради получения кожи, а мясо достается воронам»{268}.
10 июня царь Алексей Михайлович и сам выступил из Вязьмы к Смоленску. Через три дня он вошел в освобожденный Дорогобуж. С этого времени, находясь на марше, царь постоянно получал победные известия. Первый сеунщик приехал от боярина Василия Петровича Шереметева с радостной вестью о взятии Невеля 1 июня{269}. Задача, поставленная перед царским воеводой, была решена: литовские войска оказались лишены возможности маневра и не могли угрожать северо-западной границе Русского государства. Отчаянные попытки ответных действий, конечно, предпринимались; какие-то «польские и литовские люди» приходили в Дорогобужский уезд, но их силы были столь незначительны, что посланные по указу царя головы с сотнями и рейтары «литовских людей не увидели».
Из освобожденного Дорогобужа войско выступило 20 июня. И опять впереди шли главные воеводы; первым позиции под Смоленском, на реке Колодне, занял боярин князь Никита Иванович Одоевский. Вскоре, 28 июня «в вечеру», к Смоленску подошел и царь Алексей Михайлович. Его первый «стан» находился «на Богданове околице» в пяти верстах от Смоленска{270}. Вряд ли случайным было совпадение царского прихода с праздновавшимся на следующий день праздника Петра и Павла. Царь хотел, чтобы предшествующий Петровский пост стал еще и временем исповеди и причастия, полного христианского приготовления к войне. Молебны в праздничный день должны были еще больше укрепить войско в правоте своих целей.
К этому празднику пришло важнейшее известие от воеводы боярина Василия Петровича Шереметева, повлиявшее на успех всей кампании — царю Алексею Михайловичу присягнул древний Полоцк. Воевода Шереметев докладывал о приходе своей рати 17 июня к Полоцку, о захваченных дорогах на Вильно и Витебск, о начатой осаде и битве, продолжавшейся «целой день». После чего «полоцкие сидельцы польские и литовские люди езовиты (иезуиты. — В. К.) и шляхта и мещане, видя над городом промысл, государю добили челом и город Полотеск здали и учинились под государевою высокою рукою»{271}. Победа готовилась давно: когда московские силы только двинулись к литовской границе, опочецкий воевода Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин (пока он еще не входил в ближний круг царских советников) доносил, что предварительно провел «разведку» в порубежных городах. Одним из доверенных людей Ордина-Нащокина оказался полоцкий бурмистр, «лутчей человек мещанин Иван Михнович». Он давно («за долго до сего году») присылал вести воеводе псковского пригорода Опочки и обещал «всяких людей зговаривать, чтоб в потданстве были пот твою государеву высокую руку в соединении к Великой России»{272}. По другим сведениям, торговые люди Полоцка, не дождавшиеся защиты от польского короля, говорили о сдаче Полоцка царю: «За что де им, полочаном, с твоими государственными ратными людьми битца, они, полочане, то ж православной християнской веры»{273}.
И снова, как и при известии о взятии Дорогобужа, царь писал в Москву царице, боярам и патриарху о большом успехе своего войска. В праздничный день был устроен «стол» — прием, прямо в походном «столовом шатре», куда позвали находившегося вместе с войском казанского митрополита Корнилия, грузинского царевича Николая Давыдовича и сибирских царевичей. Гостями на пиру в честь взятия Полоцка стали и первые раненые дворяне и дети боярские из передового полка князя Никиты Ивановича Одоевского, встреченные защитниками Смоленска боем у реки Колодни{274}. Всё еще было впервые, и раненные в боях рядовые дворяне сразу стали героями, несмотря даже на потерянное ими в бою знамя{275}. Потом, когда потери станут рутиной, рядовых ратных людей перестанут так чествовать.
