Наконец, 8 ноября 1650 года, после службы в церкви, где гетмана Богдана Хмельницкого, как заметил Арсений Суханов, поминали «государем и гетманом великия Росии», состоялся официальный прием. Даже тогда Хмельницкий не скрывал своего разочарования выбором царя Алексея Михайловича: «…нихто мне так не досаден, что царь московский. Посылали мы послов своих до его милости, и он было хорошо сказал и принял добре, а в другой сказал инаково, что он с королем мирен вечно». На следующий день гетман Богдан Хмельницкий и писарь Иван Выговский вместе пришли разговаривать с посланниками патриарха Паисия на их дворе. Тогда гетман уже не сдерживал себя и высказывался обо всем откровенно, не останавливаясь перед угрозами тому, кого раньше просил принять «под свою державу», ссылаясь на свой опустошительный поход с союзниками в Волошскую землю. Однако Арсений Суханов ответил достойно: «…а у нас бы вас встретили и на Украйне, не токмо под Москвою, и пролилося б крови много: Московское государьство — не как Волоская земля, в лес или в горы не побежали из городов».
Богдан Хмельницкий приходил не для бахвальства, ему важно было не допустить укрепления союза царя Алексея Михайловича и короля Яна Казимира. Для этого он стал говорить с Арсением Сухановым в отдельной «коморе», один на один, чтобы тот передал царю полученные им известия об обмене посольствами поляков и татар о совместном походе на Москву. Правда, грамоту от волошского воеводы Василия об этом он сразу найти не смог, но Арсений Суханов поверил гетману, утверждавшему: «не лжу говорю». Без свидетелей гетман позволил себе произнести и те слова, которых от него всегда ждали в Москве: он назвал себя «холопом государевым» и «поклонился ниско». Дело с самозванцем Тимошкой Анкудиновым представлялось Богдану Хмельницкому малосущественным. «То — малое дело», — просил он передать Арсения Суханова царю.
Продолжив общий разговор с посланниками патриарха Паисия, он пообещал выслать беглого подьячего Анкудинова из Войска Запорожского. Иначе он не мог поступить, не нарушив казачьи порядки. Главный же вопрос к царю, который на следующий день после встречи с Хмельницким подтвердил писарь Иван Выговский, оставался прежним: «Примет ли он государь нас в соединенье»? При этом слова о «высокой руке» больше не звучали. Миссия посланцев иерусалимского патриарха провалилась, что и не преминул отметить Арсений Суханов: «Не гораздо вы учинили, что государьскую милость к себе забыли, за такова вора стали». На том и разошлись: самозванец Тимошка Анкудинов, по словам писаря, получил проезжий лист «в Венгры», а Арсений Суханов уезжал в Москву с гетманским письмом 11 ноября 1650 года «о безделнике Тимушке», запрещавшем принимать самозванца в казачьих землях, и «повинным поклоном» царю от Богдана Хмельницкого и всего Войска{147}.
Правда заключалась в том, что когда посланцы патриарха Паисия вместе с Арсением Сухановым приехали в Чигирин, самозванца уже не было в землях Войска. Лже-Шуйский еще в сентябре 1650 года был отправлен гетманом Богданом Хмельницким к трансильванскому князю Дьердю II Ракоци и дальше к королеве Христине в Швецию для подготовки союза против Речи Посполитой. Не исключено, что Тимошка Анкудинов был обнадежен широко распространившимися слухами о мятеже в Новгороде и Пскове, но опоздал или не смог повлиять на события. Московский гонец в Швеции писал о враждебных действиях самозванца, «наговаривавшего» гетмана Богдана Хмельницкого «итти войною на Московское государство»{148}.
Поиски Тимофея Анкудинова продолжились, но только в конце 1652 года его удалось наконец-то схватить в земле голштинского герцога и договориться о выдаче его в Москву. Спустя год казнью Тимофея Анкудинова завершилась тяжелая история начала правления царя Алексея Михайловича. Лже-Шуйскому, как и другому самозванцу — Лжедмитрию, была провозглашена церковная анафема.
«Мятеж и воровской завод»
На первом плане у правительства царя Алексея Михайловича в 158-м (1649/50) году оставался «пожар» городских восстаний, или «народных волнений»{149}, вспыхнувший в разных частях Московского государства. С особой силой «мятежное время» характеризуют выступления в Пскове и Новгороде весной 1650 года. В современной исторической науке совершается пересмотр прежних представлений о природе и причине народных движений XVII века. Можно согласиться с исследователем псковского восстания Владимиром Александровичем Аракчеевым, подчеркнувшим, что «насильственные действия восставших весной 1650 г. были прямо спровоцированы властью — как центральной, так и местной»{150}. Публикаторы «Следственного дела о Новгородском восстании 1650 года» называют причиной восстания в Новгороде «продовольственный кризис, возникший в связи с вывозом хлеба за границу»{151}.
Мятежи в Пскове и Новгороде стали непосредственным следствием окончания переговоров с Швецией о судьбе перебежчиков. Эта проблема в отношениях с северным соседом оставалась нерешенной со времен Столбовского мира 1617 года. 19 ноября 1649 года в Стокгольме послы Борис Иванович Пушкин, Афанасий Осипович Прончищев и дьяк Алмаз Иванов подписали договор о выплате за перебежчиков 190 тысяч рублей{152}. Для того чтобы сократить издержки по уплате долга шведам, они связали воедино уплату денег за перебежчиков и продажу хлеба за рубеж. Правительство стремилось и в этом деле получить выгоду, поэтому была повышена цена на хлеб. Позже в официальных известиях о псковском восстании, составленных в Посольском приказе, пришлось, не скрывая, прямо объяснять свои цели: «цены приподнять, чтоб немцам по дорогой цене продать»{153}. Забыв, конечно, про рядовых обывателей, также пострадавших от хлебной спекуляции, организованной агентом правительства в Пскове гостем Федором Емельяновым. Псковичам даже показалось, что речь шла о подготовке города к сдаче шведам; называлось и точное время, когда иноземные враги должны были войти в русские пределы: в Великий Новгород на Пасху, а в Псков на Троицу.
Восстание в Пскове началось 28 февраля 1650 года и продолжалось до конца августа. Псковский бунт стал важным испытанием для царя Алексея Михайловича, слишком многое зависело от исхода этих событий в Московском царстве. Выступление псковского посада сначала возглавили «лучшие люди», руководившие посадским самоуправлением: земские старосты Семен Меншиков и Иван Подрез. Действовать они стали тогда, когда речь пошла о вывозе хлеба из царских запасов в Псковском кремле — «Кроме», как его называли. По рассказу так называемой Большой коллективной челобитной, отправленной псковскими жителями царю Алексею Михайловичу, они обратились к псковскому воеводе окольничему Никифору Сергеевичу Собакину и архиепископу Псковскому и Изборскому Макарию. Псковичи просили, чтобы воевода запретил выдачу «свейским немцам» «кремского» (то есть из государевых житниц в Кремле) и «купного» (купленного) хлеба. В ответ же услышали угрозы окольничего, обещавшего по «государевой грамоте» отдать хлеб «немцам, а не вам псковичам». Обращаясь к псковскому «миру» с паперти соборной Троицкой церкви, окольничий говорил при этом: «Вы, де, псковичи, изберите из вас лутчих людей, кого из вас повесить»{154}.
Первые события повлекли за собой самоорганизацию мира, объединившегося в стремлении послать челобитчиков в Москву, чтобы там искать управы на действия воеводы и объявить об «измене» в делах со шведами, ставившей под угрозу оборону города. Для этого в Пскове был создан параллельный орган управления — всесословная земская изба, а главные дела, как в вечевые времена, снова решались на мирских сходах. Общие действия псковского мира понадобились для защиты своих интересов, потому что воевода Никифор Собакин отправил царю Алексею Михайловичу отписку, где описал события в выгодном ему свете, произвольно назвав ряд запомнившихся имен «воровских заводчиков». Выбора у псковичей не осталось, и они встали на защиту этих людей: воеводу Никифора Собакина, как и сменившего его окольничего князя Василия Петровича Львова отстранили от дел, задержали и специально присланного в Псков для усмирения еще одного царского окольничего князя Федора Федоровича Волконского. Ключи от города были отданы земским старостам и стрельцам, получившим возможность ударами «сполошного» колокола созывать людей и выдавать им оружие, порох и свинец. По сути, власть в Пскове перешла к известным по временам Смуты городовым советам из представителей разных чинов. Псковские церковные власти, дворяне и дети боярские, посадские люди всячески стремились показать, что они едины в своем стремлении отстоять правду у царя, не останавливаясь даже перед вооруженным неповиновением, что, конечно, явно нарушало недавно принятые нормы Соборного уложения. Правда, не все приняли мятеж против государевых воевод. В этот момент взошла «звезда» одного из самых ярких и талантливых приближенных царя Алексея Михайловича в будущем — Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина. Пока он был всего лишь рядовым псковским помещиком, но он сделал свой выбор и первым приехал в Москву 13 марта 1650 года, чтобы объявить царю Алексею Михайловичу про начавшийся «мятеж и бунтованье» в Пскове{155}.
