Следом за Псковом 15 марта 1650 года восстали новгородцы. Они собрались в земской избе во главе с одним из «менших» людей сапожником Елисеем Лисицей, захватили Каменный город и ударили в набатный колокол. Новгородский воевода окольничий князь Федор Андреевич Хилков фактически был лишен власти и вынужден был спасаться на подворье у митрополита Никона. В грамотке, тайно отправленной в Москву боярину Борису Ивановичу Морозову 17 марта, Хилков назвал трех заводчиков восстания — посадских людей Игната Солодовника (иногда называемого еще по созвучию Молодожником), Ивана Оловянишника и митрополичьего дворецкого Ивана Жеглова. Все они были освобождены из тюрьмы после того, как город оказался в руках восставших. Воевода сообщал в Москву о их планах: «и хотят сложитца со псковичи заодно»{156}. Первоначально гнев новгородцев, как и в Пскове, был направлен против торгового агента правительства гостя Семена Стоянова, безуспешно пытавшегося скрыться из города. Но попутно доставалось всем, кого можно было пограбить «гилевщикам», в частности, оказавшегося в городе датского посланника Иверта Краббе. В явочных челобитных, собранных в Новгородской приказной избе, остались свидетельства таких грабежей, как и попыток насильно связать горожан круговой порукой, собрав как можно больше подписей под коллективной челобитной{157}.
Новгородцы надеялись, что царь Алексей Михайлович разберется с накопившимися в городе делами, самоуправством воеводы князя Хилкова и митрополита Никона. В их челобитной царю Алексею Михайловичу, составленной около 28 марта 1650 года, говорилось: «Да он же, Никон, как по твоему государеву указу приехал в Великий Новгород митрополитом… хотел соборную церковь Софею Премудрость Божию рушить и столпы ломать». Жители Новгорода, как и псковичи, требовали запретить торговлю хлебом и мясом с шведами, обвиняя в измене тех «лучших», наиболее богатых людей посада, кто вел ее ранее по заданию правительства боярина Бориса Ивановича Морозова, — прежде всего гостя Семена Стоянова. Сказывалась историческая вражда новгородцев с шведами и другими «немцами», которых они считали «государевыми недругами» и даже патриотично ссылались на свою присягу царю Алексею Михайловичу при его вступлении на престол. Только кроме новгородской челобитной царь узнавал о событиях от самого боярина Морозова (ему, как уже говорилось, первому новгородский воевода князь Федор Хилков сообщил о начавшейся в городе «смуте болшой») и от митрополита Никона, отправившего царю знаменитое в своем роде послание.
Никон был явно потрясен всеми событиями, наверное, впервые в жизни столкнувшись с таким открытым неповиновением, сопряженным с угрозой жизни. «И оне меня ухватили со всяким безчинием, — жаловался он царю Алексею Михайловичу, — и в те поры меня бранили всякою неподобною бранью и ослопом в грудь торчма ударили и грудь розшибли и по бокам камением, держа в руках, и кулаки били». Ненависть к Никону усилилась от того, что восставшими руководил человек, лично пострадавший от действий митрополита, — выпущенный из тюрьмы бывший митрополичий дворецкий Иван Жеглов. Именно его Никон предал проклятию на службе в день царских именин 17 марта. По словам митрополита, он стремился этими действиями разрушить саму идею общего крестного целования в Новгороде. Восставшие новгородцы в своей челобитной царю Алексею Михайловичу по-другому объясняли случившееся, обвиняя Никона в том, что он проклял не одного Жеглова, а всех жителей Великого Новгорода. По этой причине «при всем народе Никона митрополита обличило силою Божиею, ударило ево и всего роздробило». На следующий день, вероятно, из-за последствий «удара», митрополит Никон, по их словам, «собою не владел» и не мог проводить церковную службу. Новгородцы обвиняли митрополита и скрывавшегося на его дворе окольничего князя Федора Хилкова в том, что они «умысля» написали царю Алексею Михайловичу «на нас, бутто се мы Никона митрополита убили».
Вряд ли царь Алексей Михайлович верил новгородцам больше, чем Никону. Церковный владыка говорил с царем на другом языке, описывая ему свое видение: «…увидел венец царский на воздусе злат над Спасовою главою». Это была непростая икона, как напоминал Никон царю Алексею Михайловичу, «Спасов образ местной» в Софийском соборе был «списан с образа», взятого из Новгорода царем Иваном Грозным и поставленного в Успенском соборе в Московском Кремле, «именуется Златая Риза, от него же и чюдо было Мануилу Греческому царю». В те дни не раз вспоминали времена царя Ивана Грозного! По расспросным речам одного из новгородских дворян, «лутчие люди» говорили со слезами: «Болшое де нам за нынешнюю смуту, навести на себя такую же беду, как было при царе Иване». А дальше Никон описывает, как венец с иконы сидящего на престоле Спасителя вдруг оказался «на воздусе злат над Спасовою главою», после чего стал приближаться к самому Никону и оказался, как со страхом писал митрополит, «на главе моей грешной». Пораженный митрополит даже «прикоснулся» руками к воображаемому венцу, после чего видение рассеялось: «И аз мало от великого того страха переменився, чая чювственно и обойма рукама на своей главе осязал, и от того времени тот венець невидим был»{158}. Такую историю царь Алексей Михайлович вряд ли мог когда-нибудь забыть!
История с «видéнием» приходилась как раз на те дни, когда митрополит Никон отказался выходить со своего подворья для службы в Николо-Дворищенской церкви, сказавшись больным после перенесенных побоев. Поход с крестами архимандритов и всего новгородского церковного собора от Софии в Новгородском кремле на другой беper Волхова и молитва за царя на месте прежних вечевых собраний новгородцев на Ярославовом дворище должны были иметь особый смысл. Если новгородцы считали, что митрополит Никон понес Божье наказание за анафему жителям города, то сам архиерей в этот момент думал о возложенном на его голову «златом» венце. Вся эта история, конечно, приобретает дополнительный драматический оттенок, потому что «видение» Никона с возложением венца оказалось пророческим и могло повлиять на царя Алексея Михайловича, когда пришло время выбирать нового патриарха.
Противостояние города с московской властью растянулось почти на месяц, пока в Новгород не прибыл воевода боярин князь Иван Никитич Хованский с войском и не усмирил бунт. Для него, племянника князя Дмитрия Михайловича Пожарского и зятя боярина Михаила Михайловича Салтыкова, эта служба стала шансом на возвращение в ближний аристократический круг царя Алексея Михайловича. В самом начале царствования он пережил опалу из-за дела королевича Вальдемара. Князя Хованского сделали тогда едва ли не главным виновником, обвинив, что именно он внушил царю Михаилу Федоровичу мысли о том, что королевич «обязательно крестится»; следствием стала «сердечная кручина» царя, якобы сведшая его в могилу. Выдвигались и другие политические обвинения князю Ивану Никитичу Хованскому, в частности в нежелании принимать присягу новому царю Алексею Михайловичу{159}. После принятия Соборного уложения князя Ивана Никитича Хованского вернули из ссылки в Сибирь и даже пожаловали 1 апреля 1649 года в боярский чин. Назначение его на службу против «воров», взбунтовавшихся в Новгороде и Пскове, оказалось удачным. Потому что никому другому из бояр, известных своей приверженностью Морозову, там бы не поверили. Напротив, восставшие в Новгороде и Пскове требовали у царя Алексея Михайловича расследовать «измену» боярина Бориса Ивановича Морозова, якобы уже договорившегося о сдаче царской «отчины» шведам.
Князь Хованский явно не принадлежал к морозовской партии, а следовательно, не входил в число «бояр-изменников». Ему можно было довериться, что и сделал лидер восставших новгородцев Иван Жеглов, выехавший навстречу царскому боярину, чтобы договориться о его встрече в Новгороде. Правда, начавшееся весеннее половодье на Волхове не дало осуществиться задуманному. Но осталось письмо Ивана Жеглова князю Ивану Хованскому с рассказом об этой поездке, где он просил московского воеводу войти в город с немногими людьми и впредь присылать «в Великий Новгород новгородцов, а не иногородних людей», потому что те «Новгородцкого извычая не знают»{160}. 13 апреля 1650 года князь Иван Никитич Хованский вступил в Новгород со своим военным отрядом и целый месяц проводил, как ему было предписано, сыск «воров и заводчиков, от ково мятеж и воровской завод учинился». Все вышло не так, как пугал новгородцев митрополит Никон, что московский боярин будет их «вешать и пластать, без сыску и без очных ставок». Напротив, воевода пытался сделать все «по закону», и сам Никон тоже стал просить царя Алексея Михайловича помиловать восставших новгородцев: «Уподобися милостивому и человеколюбивому Богу, как будут тебе о своих винах бити челом, прости по премногу своея милости». Митрополит и новгородцев убеждал в царской милости, а иначе бы «все отчаялись за свое плутовство и на большое бы худо вдалися»{161}.
