В этой войне царь сам привык быть в наступлении; еще и поэтому он писал Артамону Матвееву о действиях литовских войск, стремившихся вернуть потерянные города. Ответный поход литовских гетманов, наконец-то договорившихся о совместных действиях с королем Яном Казимиром и друг с другом (оба гетмана страшно враждовали), несколько путал карты. Алексей Михайлович самолюбиво не соглашался с тем, что кто-то заставляет его выступить в поход и менять планы: «А мы, великий государь, идем тоже, а не потому что Радивил гордитца пред Богом, а хочет взять Новый Быхов з Золотаренком да Могилев да Шклов и, взяв, итить к Москве. И то свинско есть, что пред Богом хвалится…» Царь получил сведения, что король Ян Казимир был уже готов отправить послов в Москву, но гетман Януш Радзивилл его отговорил. Царь даже пересказывает его слова королю: «Я де пойду, еще отведаю счастья своево и Золотаренка собою и городы отворочю и под Москву пойду».

Наконец, в третьей «статье» письма Артамону Матвееву царь сообщал о военных действиях вокруг Витебска и об открывшихся изменах в смоленских волостях, где были побиты царские ратные люди и захвачены в плен воеводы, которых передали в войско гетмана Радзивилла. Но пока царь решил «на малое время, легким делом, оставя все в Вязме», идти в Москву. Он подробно объяснял цели своего похода в столицу: «Бояр, и околничих, и думных дьяков, и всех людей от печали обвеселить и утешить, и, отвезши сестр своих государынь, и царицу свою, и детей, назад возвратимся, и пойдем за милостию Божиею противу Полского короля, не мешкая»^{325}.

Алексей Михайлович не мог удержаться от слез, когда увидел брошенный Кремль с поверженным царским гербом над Фроловскими воротами. Отправляя свои войска в Смоленский поход, он готов был плакать от радости, другие слезы пришлось пролить при возвращении в Москву…

Свидетелем прохождения царских войск по московским улицам 10 февраля 1654 года стал диакон Павел Алеппский^{326}. Царю, конечно, хотелось, чтобы это был триумфальный, победный марш. И он был таковым, несмотря ни на что. Первым в город вошло войско. От Земляного города вся процессия из «государственных чинов и войска» шла выстроенная в три колонны, «в ознаменование Святой Троицы». Во главе каждого полка несли знамена, а рядом шли барабанщики. Цвет знамени совпадал с цветом одежды служилых людей: «Если знамя было белое, то все ратники, за ним следовавшие, были в белом; если синее, то и ратники за ним в синем, и точно так же, если оно было красное, зеленое, розовое и всяких других цветов». Это были знамена победоносного царского похода с образами Успения Богородицы, Спаса, Михаила Архангела, Георгия Победоносца, Димитрия Солунского и царским гербом и другими украшениями. Диакона Павла Алеппского особенно поразили «одежда и стройный порядок ратников»; строй немного нарушался только тогда, когда они шли мимо церквей и дружно, снимая свои шапки («колпаки»), крестились на надвратные храмовые иконы и кресты. Шествие войска продолжалось много часов, в итоге оно выстроилось в почетный караул от стен Кремля до границ Земляного города.

Там патриарх Никон (также вернувшийся в Москву) под общий колокольный звон вышел навстречу царю Алексею Михайловичу. Церковные власти и посадские люди встречали царя хлебом-солью, несли дорогие подарки — иконы в окладах, соболя и кубки, как будто и не было недавнего разорительного бедствия. Затем появились стрельцы с метлами, расчищавшие царский путь. Царь ехал в обитых алым сукном санях, за ним двигались позолоченные возки («кареты») со стеклянными дверями, в которых находилась царская семья.

Перед въездом в Кремль Алексей Михайлович остановил процессию и спешился. Тогда-то, как пишет Павел Алеппский, и пришлось ему «пролить обильные слезы» при виде разрушенной от пожара Фроловской башни. Пока царь проходил через Кремль, антиохийский патриарх Макарий и его сын, находившиеся в Вознесенском монастыре, успели рассмотреть, что царь шел «с непокрытою головою, беседуя с патриархом Никоном». Перед царем и патриархом несли иконы и хоругви, пели царские певчие, и уже не было никаких барабанов и флейт. Павел Алеппский подробно описал «царское одеяние из алого бархата, обложенное по подолу, воротнику и обшлагам золотом и драгоценными каменьями, со шнурами на груди, как обычно бывает на их платьях». Около Вознесенского монастыря царь положил три земных поклона перед надвратной иконой и ответил на поздравления игуменьи и монахинь, традиционно приветствовавших царя хлебом-солью. Все было устроено так, чтобы царь попал к вечерне в Успенском соборе, «после чего поднялся в свой дворец»^{327}.

Алексею Михайловичу удалось «обвеселить» людей, как он хотел. С его неожиданным приездом в столицу появлялась надежда на восстановление прежней жизни; были отставлены волновавшие московский посад страхи и разговоры «о Радзивиле и крале» (польском короле); стало ясно, что царская армия по-прежнему сильна и готовится к продолжению войны. Приезд царя помог и патриарху Никону вернуть если не доверие, то повиновение людей. Патриарх много делал для того, чтобы подчеркнуть свою роль в начавшейся войне. Шведский резидент де Родес доносил королю Карлу X 9 декабря 1654 года: «Мне было доверительно сообщено, что патриарх московский днем и ночью всем внушает и о том же говорит публично, как Москва благодаря его молитве и совету получила от Польши все, что хотела, и как она к тому же спасла верных ее религии из их бедственного положения. Теперь в Москве говорят, что Бог благословил их в их праведном предприятии, а также, что поход его счастливо удался и что отныне они должны снова привлечь к себе приверженцев своей несчастной религии на Украине и в Белоруссии»^{328}. Но люди знали, что молитва патриарха не смогла защитить Москву от «морового поветрия», и не могли простить ему отъезд из столицы в самое тяжелое время.

Павел Алеппский записал слова царя, обращенные при встрече к антиохийскому патриарху Макарию: «Поистине, ради тебя, отец мой, я прибыл, чтобы свидеться с тобою и получить твое благословение». Нет причины не доверять сказанному: царские слова были не только данью вежливости. Первое, что сделал царь Алексей Михайлович, возвратившись в Москву, — распорядился готовить прием вселенского патриарха. Их встреча состоялась уже через день, 12 февраля, и тогда патриарх Макарий произнес слова, которые, может быть, больше всего ждал от него царь. Вселенский патриарх сравнил его с царем Константином и молил даровать ему победы в борьбе за веру. Не случайно, «услышав эти слова», царь, по словам диакона Павла Алеппского, стал «чрезвычайно радостен».

Патриарху Макарию удалось удивить царя. На заранее приготовленных блюдах были разложены самые разнообразные подарки, привезенные в Москву, несмотря на все трудности долгого путешествия: старинные иконы и пергаменные книги, сосуды с миром, «чудесный индийский ларец из слоновой кости с маленьким серебряным замком», внутри которого была помещена «частица подлинного Древа Креста», и другие святыни. В Константинополе патриарх Макарий приобрел для царя «кусок Честного Камня с Голгофы… подлинный, с признаками и свидетельствами». Такие подарки, конечно, поднимали авторитет Московского патриархата. День первого приема патриарха Макария 12 февраля приходился на именины наследника — царевича Алексея Алексеевича, которому исполнился год. Подарки царевичу — «перст Алексия, человека Божия, и немного волос его в серебряном, вызолоченном сосуде» и многое другое («манна, ладан, фисташки, миндаль, леденцы») — были тоже с благодарностью приняты. Царя Алексея Михайловича особенно заинтересовали диковинные вещи: фисташки, ладан и манна (застывший сок тамариска).

Царь явно благоволил приехавшему вселенскому патриарху и даже слегка изменил протокол, чуть дальше, на одну ступеньку, сойдя с трона при встрече и отправив бояр провожать патриарха. И еще один примечательный штрих, свидетельствующий о доверительном отношении царя к своим гостям. Он обратил внимание на то, что греческий язык патриарха Макария, на котором тот отправлял посольство, несколько отличается от обычной беглой манеры разговора греков (царь спросил «драгомана» (переводчика), «почему патриарх не говорит быстро). Переводчиков с родного для патриарха Макария арабского языка в Посольском приказе не нашли, а на предложение говорить по-турецки царь ответил отказом — чтобы патриарх не «осквернял» свои уста «нечестивой речью». Это был явный знак, указывающий, кто был настоящим врагом московского царя в начатой им войне за веру. Подтверждает это и Павел Алеппский: «Здесь совсем не терпят турецкой речи и слышать ее не могут, думая, что осквернится их слух».