— Нет. Мы его с собой заберем. Мне необходимо с ним побеседовать сразу после пробуждения, да и вам спокойней будет.

Баба заголосила:

— За что ж вы меня сиротой делаете! Как же я с детями малыми жить-то буду! Пошто кормильца лишаете! Что он сделал такого? Я на вас жаловаться буду! Я завтра к прокурору пойду!

— Идите к кому хотите, ваше право. А мужа я все равно заберу. И не пугайтесь вы так, он у нас свидетелем числится. Мы его на вашей лошади до управления довезем, вы садитесь в сани и правьте, лошадь потом домой пригоните.

— Никуда я не поеду.

— Как хотите. Я тогда ее у крыльца привяжу, утром хозяин проспится и заберет.

— Тьфу на вас. Обождите, я оденусь.

В управлении были только дежурный городовой и дремавший на стуле Кудревич. Прибывшие с Таракановым полицейские волоком протащили Игнатьева в арестантскую и, не церемонясь, бросили на пол. Кудревич подошел к доставленному, нагнулся над ним, но тут же отстранился, брезгливо морща нос.

— Совсем никакой?

— Даже «мама» сказать не может. Но баба его говорит, через пару часиков оклемается.

— Тогда я подожду. Вы со мной?

— Да. А где остальные?

— Исправник распустил всех по домам до утра, завтра в семь велено прочесать Пушкинский парк, вдруг найдем чего. Сергей Павлович тоже спать ушел. Антипов, поставь-ка, братец, самовар, надзирателю будет полезно чайку с морозца, — обратился к дежурному городовому Кудревич.

— Благодарю, Витольд Константинович, действительно, чайку не мешает. Я своих городовых отпущу? — сказал Тараканов.

— Отпускайте, втроем справимся. Еще Харламов должен подойти, я ему приказал к трем явиться, меня сменить, я же не знал, когда вы прибудете.

Пробуждения возчика ждали более часа. Наконец Кудревич не вытерпел и приказал городовому и уже прибывшему уряднику повторить процедуру реанимации. Нижние чины восприняли приказ с надлежащим рвением, прошли в арестантскую, откуда вскоре послышалась возня, а потом рев задержанного: «Ухи, ухи отпустите!» Помощник исправника и надзиратель вскочили со своих мест. Харламов и Антипов выволокли Игнатьева из камеры и бросили на пол дежурки.

Игнатьев сел на пол, скрестил ноги и, держась за уши, стал раскачиваться из стороны в сторону. Потом заорал: «Глашка! Глашка, шкура барабанная! Квасу дай скорее!» Возчик обвел помещение ничего не соображающими глазами, зацепился взглядом за золото погон Кудревича, и взгляд его тут же стал осмысленным.

— В часть попал! Ой, грехи, грехи. Ваше превосходительство, нет ли у вас квасу?

— А за сороковкой послать не прикажешь ли? — спросил Тараканов.

— А можно? У меня деньги есть, не сумлевайтесь. — Игнатьев попытался засунуть руки в карманы тулупа, но сидя это сделать было крайне затруднительно. Тогда он лег на пол и достал из кармана несколько мятых зеленых бумажек и горстку медяков. — Вот-с, — сказал он и попробовал подняться. — Пошлите вон ту морду, да пусть штоф возьмет, я всех угощу.

— Я тебе дам «морду»! — Антипов, к которому относились слова задержанного, замахнулся на Игнатьева кулаком.

— Тихо, Антипов, тихо, остынь. — Кудревич взял Игнатьева под руку и помог ему встать, затем, поддерживая, провел к стоявшей у стены деревянной скамейке для посетителей и посадил на нее. — Налью я тебе водочки, и посылать никого не надо, у меня есть. Ты только скажи, откуда у тебя эти деньги?

— Не воровал, ваше превосходительство, вот вам крест! Я не вор. Я честно эти деньги заработал.

— Как заработал?

— Отвез двух бар в Мокрый Корь и заработал.

— Сколько же они тебе дали?

— Уговорились на красненькую, да баре больно хорошие, не сквалыжники! Дали на чаек. Три рубли задатку да двенадцать под расчет. Пятнадцать рублей заработал! — Игнатьев внимательно посмотрел на деньги в руках. — Три Глашке отдал, девять с мелочью при мне… Так я меньше трех рублей пропил! — Эта арифметика явно обрадовала задержанного. — Эх, ваше благородие, вели четверть купить, кутнем! Только прям сейчас поднеси хоть чарочку, а то в голове наковальня.

Кудревич молча прошел в свой кабинет, вернулся оттуда с полбутылкой коньяка, взял со стола стакан с недопитым чаем, вылил чай в стоявший на подоконнике горшок с фикусом, налил полстакана и передал задержанному.

Тот, держа стакан двумя руками, поднес его ко рту и залпом выпил.

— Век за вас Бога буду молить, ваше превосходительство! Какой вы прекрасной души человек. А некоторые еще про полицию плохо говорят. А я скажу, наша полиция лучше всех!

Задержанный говорил без умолку, в конце концов язык его начал заплетаться.

Кудревич приступил к допросу. Допрос продвигался медленно, мысль задержанного то и дело уходила в сторону, он сообщал массу ненужных подробностей, при этом забывая говорить про то, о чем его спрашивали. Через пятнадцать минут картина прояснилась.

День для Фрола Игнатьева начался на редкость удачно. В шесть утра они со старшим сыном вытянули сеть, которую накануне поставили между двух лунок, и набрали более пуда рыбы. Да какой! Среди лещей и налимов в сети бились три стерлядки, каждая более аршина. Завернув успевшую замерзнуть рыбу в рогожу, Игнатьев отвез ее в гостиницу, где находился единственный в городе ресторан, и продал повару всех лещей и налимов за полтора рубля, а стерлядку по два двугривенных за штуку. Затем он отправился на находившийся недалеко постоялый двор, где в кабаке заказал себе чайную пару и чарку водки, а деткам — связку баранок.

Он уже выпил и чай, и водку и раздумывал, не взять ли еще одну чарочку, когда за его столик подсел одетый барином мужчина. По описанию Игнатьева, это был молодой человек невысокого роста, белобрысый, лет двадцати пяти, в пальто на вате и шляпе котелком.

— А не твоя ли лошадь, любезный, во дворе стоит?

— Моя, мил человек, только тебе это зачем?

— Да надобно нам с приятелем в Серпухов попасть. Не мог бы ты нас отвезти?

— С большим нашим удовольствием, если в цене сойдемся.

— Двадцати рублей хватит?

У Игнатьева так дух и захватило. Но виду он не подал.

— На чаек бы добавить, ваша милость.

— Разве этого недостаточно? Я справлялся, мне сказали, что такая сумма более чем хороша.

Боясь потерять выгодного клиента, Игнатьев сразу же пошел на попятную:

— Да бог с ним, с чаем, поедем и за двадцать. Где друг ваш?

— Пойдем на улицу, он недалеко отсюда нас ждет.

По Больничной они проехали до Малой Посадской, где на углу стоял мужчина лет сорока, в бобровой шубе и котиковой шапке.

Услышав про бобра и котика, Тараканов перебил возчика:

— Постой, постой. Опиши-ка мне этого господина.

— Чего сделать?

— Ну расскажи, как он выглядел.

— Как? Известно как — как барин. Шуба хорошая.

— На лицо он какой?

— Как какой? Как все — ни косой, ни кривой, голова, два уха, третий нос. — Игнатьев громко рассмеялся своей шутке.

— Блондин он, брюнет?

— Ась?

— Ну светлый, черный у него волос?

— Волос темный, шантен!

— Кто?

— Ну как бы рыжий, но не рыжий. Шантен вроде называется? Или нет?

— Шатен?

— Точно, шатен! На Московской в цирюльне на окне парики стоят, я слышал, как одна барыня такой цвет «шантеном» называла. Слово хорошее уж больно, запомнил.

— Дальше, дальше.

— А дальше барин в шубе стал ругать моего барина, мол, лошадь плоха, не доехать на ней до Серпухова. Я уж испужался, что без денег останусь, и рассказал про шурина.

Оказалось, что у Игнатьева в селе Мокрый Корь, которое стоит на пути в Серпухов, в пятнадцати верстах от города жил шурин, который держал постоялый двор и имел тройку.

— У него не кони — звери! У него коней один генерал хотел купить, да шуряк не продал! Долетите до Серпухова и не заметите.

Наниматели задумались.

Чтобы они побыстрее приняли решение, Игнатьев предложил:

— А коль я вас только до Коря довезу, так давайте мне половину от обговоренного, а остальное шуряку.