Нет, разумеется, ничего ужасного старшие Родины с младшим не проделывали, их издевки были лишь частью детской, а потом и юношеской грубости. Они шутили над Георгием, как шутят все братья: иногда зло, иногда и по-доброму, но они не находили в себе сил и желания извиняться за свои подтрунивания. Братья, суровые и строгие, не видели нужды демонстрировать маленькому непоседе свою любовь. Не хотели возиться с ним, уделять внимание, участвовать в его играх, лишь иногда снисходили до тех важных проблем ребенка, которые им казались пустяками.

Они не пытались понять или принять тот особый мир, в котором живет каждая растущая душа, он казался им глупостью, несуразностью, недостойной существования. Они смеялись над «открытиями» маленького братишки, не стесняясь, указывали на его промахи и никогда не замечали маленьких побед. Они не видели, каким восхищенным взглядом он смотрит на них, не брали на себя труд быть достойным примером. Наверное, старшие Родины были хорошими людьми, но они были плохими старшими братьями. И вот это Георгий не мог забыть, как ни старался. «Если бы не ты, мама была бы жива!» Этого он тоже не мог им простить. Ведь они видели маму, а он нет. Даже отец, ругая братьев, тяжело вздыхал и отводил глаза.

Братья расположились в гостиной. Родин-младший устроился в своем любимом кресле, словно случайно отодвинув его от диванчика, на котором восседал старший и прильнувшая к нему нянечка, да еще и подтолкнул ногой разделяющий их кофейный столик ближе к середине, чтобы барьер стал явственнее.

Разговор не клеился. Тишина укутала собравшихся свинцовым покрывалом. Она давила на плечи, иссушала губы, как самый жуткий зной, сковывала пудовыми цепями. Казалось, этот плен разорвать невозможно! Но Всеволод все же попробовал пробиться сквозь невидимую стену, которую Георгий воздвиг между ними, как древний каменщик воздвигал стены неприступной цитадели, способной простоять многие и многие века, не рухнув ни под напором таранов, ни под все стирающим молотом времени.

– Вырос ты, братишка, возмужал, именитым лекарем стал в нашем уезде: как приехал, так только о тебе и слышу, – хохотнул Всеволод густым басом, сделав громадный глоток анисовой настойки. Пил он много, но не пьянел. – И вот сейчас гляжу я на тебя, и не верится, что когда-то ты был мелким сорванцом! Помнишь, как, бывало, забирался к Иванычу-лавочнику на голубятню да птиц его породистых, отовсюду выписанных, распугивал? Ох и гневался старик! Как припомню, как он тебя подкараулил да метлой со своего двора гнал, так до сих пор не могу сдержать смех. Хорошее было время: как ни пошалишь, а все наказание – крики да угрозы, – с этими словами Всеволод улыбнулся и незлобиво хмыкнул в бороду, отчего его суровая наружность смягчилась.

Георгий же, напротив, свел брови. Он хорошо помнил эту историю, обидную и унизительную: полгорода видело, как неуклюжий Иваныч гнал его по улицам, словно шелудивого пса. Помнил он и то, как братья с месяц над ним потешались. Правда, пару раз нащелкали по носу другим ребятам, которые вздумали повторять их шутки, но легче не становилось.

Да, братья его частенько защищали, только заступничество это было скорее, чтобы фамилию не уронить в глазах других. Георгий и мальчишкой понимал, что до его шишек на лбу и душе им дела не было. И ничего ведь не поменялось! Снова брат смотрит на него сверху вниз.

– Эх, чего ж ты хмуришься?! Неужто все еще злобу в сердце держишь на старика? Он уже сколько лет как к Богу отошел, – Всеволод покачал головой. – Да и сам ты не одному мальчугану бока-то намял. Изволь припомнить случай с Савелием конопатым… Где он нынче служит, кстати? Я дознавался у его сестрицы, да она все никак ведомство припомнить не могла. А впрочем, пустое, едва ли с ним свижусь. Ну, так помнишь ли?

Георгий кивнул. Ему и эта история была не по душе. Рыжий Савелий Фадеев по прозвищу Фингал был бойким мальчишкой года на три старше. История не сохранила причины их конфликта, но сцепились они будто рыцари на поединке чести – бились до крови. Георгий хоть и был ловкий малый, однако и Фингал сражался как лев, в атаки кидался так самозабвенно, что умудрился расквасить противнику нос и разбить бровь. На поле брани хлынули алые капли, кровь заливала глаз. Георгий предпринял тактическое отступление, которое только на первый взгляд напоминало бегство. Он бы непременно одолел врага, как только восстановил обзор, но тут в дело вмешались братья. Они драку разняли, не только лишив Родина-младшего лавров победителя, но и выставив его перед соперником трусом и мямлей, который прячется за спинами старших.

Георгий видел, что Всеволоду до сих пор невдомек, как часто он попадал впросак, когда дело касалось чувств деликатных. Может, и не хотел Сева этого понимать, ведь тогда бы оказалось, что все его счастливые воспоминания о юных годах и семейном очаге – воздушный замок, который он так тщательно возводил и оберегал в годы странствий.

– Эх, брат, совсем ты молчаливым да угрюмым стал. Наверное, заплесневел ты здесь, в провинции. Надо бы и тебе мир повидать, а то сидишь в аптеке да киснешь. Хоть батюшка наш, царствие ему небесное, и поучал, что где родился, там и пригодился, я тебе вот что скажу: мужчине надобно путешествовать. Необходимо, чтобы кровь бурлила в жилах, чтобы каждый день новое приключение! Пороху понюхать да гулы медных труб послушать – первое дело в воспитании души.

Георгий поморщился, глядя, с какой назидательной теплотой и любовью произносит эту речь брат. И ведь правда хочет заботу проявить, а снова мимо! Даже и не знает, что Георгий и на Англо-бурской войне побывал, и за греков сражался, и по миру поколесил. А уж о его последних похождениях к берегам Дании и вовсе книгу можно написать! А то и не одну!

– Хотя боев-то и у нас было предостаточно. Помнишь, как с деревенскими стенка на стенку ходили? Уж как по мне, задатки бойца в тебе уже в ту пору просматривались. Славно ты бился, бестолково порой, но смело.

Путешественник хотел еще что-то добавить, но понял, что не стоит пускаться в воспоминания и ворошить прошлое: кажется, и эта история чем-то потревожила его брата. Стараясь исправить положение, Всеволод ударил себя по лбу ладонью.

– Совсем я вас заговорил, все о прошлом да о прошлом, а подарки-то и забыл показать!

Он притянул свой саквояж, открыл тяжелый медный замок и начал извлекать из внушительных глубин разные диковины: деревянную статуэтку – по виду какой-то оберег дикого племени, несколько чудных морских раковин, раскрашенных удивительными переливами перламутра, связку холщовых мешочков и небольшую папку.

– Это тебе, брат. Оберег индейского племени, используется ими для лечения больных. Я в шаманство не верю, но занятный сувенир для тебя получился. К тому же он по виду не одну сотню лет просуществовал. А в мешочках всякие травы лекарственные, собирал специально для тебя. Может, и сгодится чего в современной медицине, я-то в этом не шибко разбираюсь, а ты, как я помню, любишь необычные вещицы. И вот еще, – здоровяк протянул Георгию папку, – здесь несколько гравюр с разными медицинскими методиками амазонских индейцев. Цены большой они не имеют, как и исторической ценности. Но изучить их чрезвычайно интересно. Может, и вдохновят они тебя на странствия к дальним берегам.

Впервые за всю их встречу Георгий смог улыбнуться. Может, брат все-таки и знал его немного, если помнил про любовь к древностям. А может, просто так совпало. Все же сувениры из путешествий по свету редко бывают совсем уж неинтересны.

Между тем Всеволод повернулся к любимой нянюшке, она смотрела на него сияющими от восторга глазами. Еще бы, она-то видела перед собой знатного путешественника, прошедшего огонь и воду и вернувшегося на родину овеянным славой и с несметными сокровищами.

– Клавдия Васильевна, а вам я отыскал чудесный талисман, – он протянул женщине небольшое, с кулачок младенца, золотое сердечко на кожаном шнурке. Подвеска была старая, немного потемневшая, несущая на себе «пыль веков».

Старая няня расплакалась и крепко обняла Всеволода. Георгий наблюдал за этой сценой с явной досадой: он был чужим на этом празднике в своем же собственном доме, и ему было немного печально, что он не имел с родным человеком такой связи, какую имела Клавдия Васильевна с воспитанником.