— Чудовище! — вскрикнула Сандра и отвернулась, позволив эмоциям обратиться в слезы. Разгневанный Анвиль вылез из телеги и вернулся к костру, проклиная девушку, желая ей долгих мук, сетуя на жизнь, судьбу и несправедливость.

Когда солнце уже начинало клониться к горизонту, Анвиль решил сменить гнев на милость, снова забрался в телегу и дал девушке воды. Незнакомка сделал жадный глоток, закашлялась, затем застонала.

— Не спеши, — посоветовал юноша, — сейчас я приподниму тебя, чтобы было удобнее.

— Нет! — запротестовала она, — не трогай меня, я не хочу...просто развяжи.

— Не могу. Не сопротивляйся, иначе умрёшь от жажды и голода.

Сандра хотела возразить, но вовремя одумалась, решив, что её мучитель прав. Желудок сводило, и язык почти присох к небу. С помощью Анвиля, девушке удалось сесть, и на этот раз она сделала несколько маленьких глотков.

— У меня ещё есть рыба, поешь, — он отломил небольшой кусочек и, убедившись, что в нём нет костей, поднёс к губам девушки. Она смотрела на него с ненавистью и отвращением, казалось, что вот-вот снова расплачется, затем подняла связанные руки ко рту.

— Я сама...

— Хорошо, — согласился Анвиль, отдав девушке рыбёшку. Он наблюдал за тем, с каким трудом она ломает рыбу грязными пальцами, как тихо всхлипывает, изо всех сил пытаясь сдержать очередное рыдание. Юноша отвернулся, решив, что быть может, его внешний вид так страшит белокурую. И хотя ему хотелось, чтобы она страдала не меньше его самого, где-то в глубине души он противился всей этой ситуации.

— Как тебя величать? — спросил он, услышав очередное всхлипывание.

— Сандра.

— А меня Анвиль. Сказал бы, что рад знакомству, но это было бы ложью.

— Гнусной ложью, — подтвердила она. Юноша снова повернулся, когда девушка поела, и заметил, что она, как запуганный хищный зверь, смотрит на него исподлобья.

— Нужно лекарю показать твои раны, иначе загниют.

— Беспокоишься обо мне, чудовище? Какая тебе разница, что со мной сделается?

— Я думал, мы решили на мир пойти, а ты снова дерзишь?

— Ты похитил меня, связал и угрожаешь. О каком мире идёт речь?

— Я тебе помог! Эти люди на площади добили бы тебя и дали истечь кровью! И вот так ты мне отплачиваешь? Презренная! Страдай, ежели тебе так угодно! — Анвиль вылез из повозки, в очередной раз ругая себя за проявленное милосердие. С каждой минутой он всё сильнее ненавидел девушку, и убеждал себя в том, что не будь она нужна, непременно бы бросил её умирать. Тем временем уже сгустились сумерки. Лес затих, приготовившись ко сну, и только откуда-то из чащи временами доносилось уханье совы. Юноша решил поспать, погасил костёр, дабы не привлечь внимание хищников и на всякий случай положил рядом нож. От земли тянуло прохладой, и Анвиль поёжился. Закрыл глаза и представил, что всё это дурной сон, что он проснётся дома и снова будет беззаботно счастлив.

Глаза Иландара напоминали штиль, обречённо мёртвое зеркало. Хаара так давно не видела их, что сначала не узнала. Всегда ли они выражали эту стеклянную пустоту? Выровненные в полосу иссушенные губы, совершенно монотонное лицо — маска покойника. Брат и сестра стояли в поле, что было облачено в серо-голубую дымку, переходящую в пепельное ничто, из-за чего они могли видеть лишь друг друга. Девушка едва заметно улыбнулась, будто хотела выразить радость, прикрыв ею безобразно высеченную эмоцию скорби.

— Здесь хорошо, — сказала она, — никто не трогает, нет боли или страха. Хотела бы я жить в таком мире.

Иландар промолчал, и Хаара опасливо коснулась его руки. Холодная.

— Я почти забыла, какой ты на ощупь. Знаешь, первое время я даже ненавидела тебя...не твоих убийц, а тебя, потому что ты подвёл семью, позволил смерти Ронана стать бессмысленной, предал веру отца... Я плакала, потому что ты предал и мою веру. Тогда, падая с обрыва, я думала, что ты станешь славным королём. На той скале ты выглядел почти величественно, а потом что-то изменилось... традицию, которую наша семья пронесла через века, осквернили. Ты позволил им это сделать.

— Но ты ведь исправишь это, — юноша взял руку Хаары и сжал в своей ледяной ладони. Его лицо оставалось бесстрастным. — Поэтому ты выжила, а я нет. Судьба решила не в мою пользу.

— Я этого не хотела...

— Я тоже. Я не хотел сидеть на троне, думая, что ради этого пришлось убить родных брата и сестру, и никому не пожелал бы такой участи.

— Теперь я ненавижу ЕГО, — Хаара практически вцепилась в руку брата.

— Возможно, ненависть поможет тебе.

— Я хочу видеть его смерть...хочу стать её причиной, но мне страшно, Иландар, мне очень страшно... Что, если я сама умру? Раньше я относилась к этому так просто, мне казалось, что это как закрыть дверь: сначала темнота, потом спокойствие, но это так жутко... умирать. Страшно захлёбываться, страшно осознавать, что тебя сейчас разорвут клыки или что вражеский меч пронзит лёгкие.

— Лучше не умирать, Хизер, — с холодной серьёзностью отозвался юноша, — по эту сторону нет ничего приятного.

Внезапно образ Иландара начал таять, бледнеть и растворяться в тумане, будто бы он сам был его частью. Девушка попыталась ухватить брата, но пальцы разрезали дымку, оставив её в прежнем статичном положении.

— Иландар! Не бросай меня, Иландар! Не бросай...

Хаара с трудом разлепила заспанные глаза. Очередное утро наступило, а тело ломило так, что и в страшном сне не представить. В жилище уже никто не спал. Толстая женщина сидела на меховых подстилках и что-то медлительно и кропотливо плела из соломы, её дочка с любопытством наблюдала, а мужчины поблизости не было. Хаара кашлянула, привлекая к себе внимание. Она уже несколько дней сидела в деревянном ящике, насильно откармливаемая незнакомцами. Тело затекло и вспотело, к тому же девушке приходилось ходить в туалет под себя, и запах стал донельзя отвратительным. Она устала плакать и просить о помощи. Казалось, её мучений не хотели замечать.

В последние дни Хаара предпочитала спать, но и сон не всегда был столь милостив, чтобы увести её с собой. Многие часы приходилось мучиться от боли, тошноты, смрада, от которого слезились глаза. Всё это время она пребывала наедине со своими мыслями, уносясь то в прошлое, то в ещё несуществующее будущее.

Заметив, что Хаара проснулась, хозяйка отложила рукоделие, с трудом перевернулась на колени и ещё большим трудом поднялась, издав при этом несколько мучительных стонов. Девушка наблюдала за этим уже не раз. Женщина напоминала ей неудачное бесформенное изваяние, или жертву, нелепо перебирающую конечностями в попытке выбраться из собственного тела, ставшего для неё и пленом и гробом. Поднималась она редко и зачастую лишь для того, чтобы сходить за едой для себя и дочери или накормить Хаару. Девушка ненавидела есть с её потных грязных рук.

Взяв чашу, наполненную «кормом», хозяйка подошла к ящику и по обыкновению начала тащить ко рту Хаары всё, что могла за раз ухватить. Девушка сжала губы, сморщилась и отрицательно покачала головой.

— Аирхн! — крикнула женщина, тыча ломтем сероватого хлеба девушке в лицо. Хаара замычала в ответ, затем зажмурилась, чтобы еда случайно не угодила ей в глаз.

— Аирхн! — настойчивее повторила женщина. Она выругалась на родном языке и стала что-то лепетать, указывая толстым пальцем на Хаару и ящик. Девушка слушала её без всякого энтузиазма. Она всё равно не понимала слов.

— Аирхн! — женщина снова попытала удачу и когда Хаара отвернулась, наградила её увесистой пощечиной. В ушах зазвенело. Не имея возможности физически ответить на оскорбление, девушка завизжала так, словно ей отрубали конечность, а увидев вытянувшееся в испуге лицо отпрянувшей хозяйки, отчаянно позвала на помощь. Женщина взглянула в сторону ошарашенной дочери, забившейся в дальний угол, и сунув чашу под мышку, выдала Хааре несколько гневных словечек. Девушка предположила, что они были ругательными. Женщина погрозила ей пальцем и отошла.